Глубинное течение
Шрифт:
Фенела расхохоталась.
— А не кажется ли тебе, что мы сами делаем из себя посмешище?! Знаешь, мы и не заметили, как у нас с тобой развился настоящий комплекс на этой почве.
— Ну, не знаю… — пожала плечами My. — Мы же все равно не похожи на других людей. А как бы я хотела стать самой рядовой девчонкой, как все в нашей школе… Ох, видела бы ты нашу директрису, когда чьи-нибудь мамаши являются в школу! Пускай они тупые уродины, но она прямо готова наизнанку вывернуться, чтобы им угодить: особенно знатным всяким, с титулом…
— Милая
— О, как бы это было здорово! Ой, Фенела, открыть тебе один секрет?
Однако, что там собиралась поведать сестре My — навеки осталось тайной, ибо в этот момент снизу, из холла, раздался свирепый вопль Саймона:
— Фенела! Фенела!!
— Что такое? — всполошилась Фенела, сбегая к нему.
— Дай бинт, йод или что-нибудь!
Он вытянул вперед руку, и дочь увидела на запястье глубокий порез, обильно кровоточащий.
— Что ты с собой сделал?! — изумилась она. И, не дожидаясь ответа, бросилась наверх, в детскую, где, как ей было известно, в аптечке над раковиной Нэни хранила все необходимое для первой медицинской помощи.
В один миг девушка схватила йод, ножницы, бинт и вату. Саймон внизу, в холле ожидал ее возвращения.
— Пойдем лучше в туалет, — предложила дочь. — Вдруг рана грязная — я промою.
— Чистая она, не надо.
— Ну как это тебя только угораздило?!
— Это не меня. Это сволочь Илейн… Еле-еле удалось перехватить ее руку, а то всадила бы, гадина, лезвие мне в самую грудь!
— Боже мой! — закричала Фенела. — Да что с ней творится такое?! С чего бы это вдруг?!
— Так, рассердилась на меня малость… — отвечал Саймон с обезоруживающей улыбкой. — Портретик ей не понравился…
— А что там такого плохого?
— Ничего там такого плохого нет. Просто не понравился — и все. Хотела исполосовать на куски, да я не дал — вот и повернула оружие против меня.
— Картина окончена?
— Практически, да. Еще парочку часов, платье кое-где отделать — и хватит.
— Что ж, я никому не позволю испортить картину, — с мрачной решимостью объявила Фенела. — Она моя, Саймон: ведь ты же обещал, правда?
— Ну, тебе придется изрядно попотеть, чтобы заполучить ее: Илейн пойдет на все ради ее уничтожения, ни перед чем не остановится, даже если придется весь дом спалить…
— Да что ты там такое намалевал?! — не выдержала Фенела.
Она закончила бинтовать его запястье и уже собралась было отнести все вещи наверх.
— Хочу посмотреть на нее.
— Тогда пошли.
Девушка догадывалась, что отец отколол какую-то шутку, немало его позабавившую, и скорее поспешила в мастерскую. Илейн нигде не было видно, зато картина стояла на мольберте целая и невредимая. Фенела подошла к ней — и буквально остолбенела.
Чем больше она смотрела, тем яснее понимала, что Саймон придумал свою
— Ну, что скажешь? — спросил через плечо дочери Саймон.
Фенела перевела дух.
— Восхитительно… но, Саймон, как только тебе пришло в голову?!
— Да так вот ни с того, ни с сего и пришло, — невозмутимо ответил художник.
Фенела вдруг заметила, что отец ее счастлив до умопомрачения и крайне доволен собой. Вылитый мальчишка, которому удалось ловко отделать кого-нибудь.
Девушка подумала, что и в самом деле — уж Илейн-то досталось не на шутку. И если Саймон хотел одержать над ней верх, то это ему, несомненно, удалось. Женщина сидела на картине почти спиной к зрителю, глядясь в створку трельяжа. Потрясающей красоты волосы рассыпались по плечам, червонное золото локонов особенно искусно перекликалось с золоченой рамой зеркал и купидонами, приподнимающими завитки резных лент над центральной частью.
Мягкий свет лился откуда-то из глубины картины, оттеняя стул и столик, высекая блики на округлостях ножек и старинной резьбе. Но что это все значило по сравнению с лицом женщины, смотрящейся в зеркальное стекло!
Она была красива, никто не стал бы отрицать, но — увядающей, обреченной красотой.
Саймону, с его удивительным чутьем художника, удалось одновременно превознести красоту Илейн — и уничтожить ее!
Прентис написал свою подругу гораздо более привлекательной, чем она была на самом деле, а потом испортил все очарование всего несколькими мазками кисти, после чего в выражении лица модели явственно проступили страх и отчаяние.
Стоило только взглянуть на картину, и вы почти физически ощущали то же самое, что приходилось переживать Илейн, наблюдая, как исчезает ее красота, как старость, подобно тяжкому недугу, посягает на прелесть ее женской плоти.
Замечалось что-то глубоко усталое, пожилое в ссутулившемся, погрузневшем теле.
Никаких слов не хватит, чтобы описать, как Саймону удалось схватить и отразить на холсте в одном-единственном портрете целую трагедию уходящей молодости, уходящей от женщины, для которой молодость и красота значили слишком много; тем не менее Саймону именно это блестяще удалось!
Казалось, еще чуть-чуть — и различишь крошечные морщинки, начинающие образовываться в уголках глаз, загрубевшую линию подбородка и шею, потерявшую свою упругую округлость.
Да, это был холст, при виде которого не одну женщину пронзит дрожь ужаса, однако в то же время это была картина, которая не могла не привлечь, не приковать внимание зрителя!
Впервые за все время пребывания Илейн в их доме Фенела испытала к ней искренний душевный порыв. Девушка жалела гостью, жалела со всей силой чувств, на какие только была способна. Она понимала, как прискорбно много значит для Илейн случившееся.