Глубокий тыл
Шрифт:
— Свои!.. Это ж свои!
Басовито рванулся залп. Реку будто встряхнуло. Густой рокот прокатился над стеснившимися льдами. Острые зеленые фонтаны воды возникли над бурыми клубами. И когда самолеты, сверкая крыльями в лучах восходящего солнца, уже уходили, масса льда шевельнулась, робко тронулась и, рассредоточиваясь, стала приходить в движение.
Давно уже стих гул моторов. Тихо шелестел идущий лед, да вода чавкала, обсасывая берега. А люди, усталые и торжествующие, смотрели вслед улетевшим пикировщикам, и не уста, а взор их говорил: спасибо.
Вода
— Идет на убыль.
— Быстро?
— Понижение уровня порядка двадцати сантиметров в час, с нарастанием порядка два сантиметра.
И никому уже этот человек не казался ни зловещим, ни неприятным. Все находили, что он хороший, знающий дело и даже симпатичный специалист. Все с удовольствием слушали его излюбленное: порядка стольких-то целых и стольких-то десятых…
…В это утро в госпитале, не приходя в себя, скончался старый сапер. Льдина раздавила ему грудную клетку.
В это утро механика Лужникова, у которой были сломаны три ребра, заковали в гипсовый корсет.
В это утро Северьянов, возвращаясь домой по пути завез Галку. Тело ее горело в жару: 39,5 Но девушка бодрилась. Бабушка передала ей три письма: от матери, от сестры и от сержанта Лебедева И. С.
В это утро, обдумывая по пути домой все со вершившееся, Анна Калинина впервые в полную меру ощутила, какая же это интересная вещь — партийная работа, и, ощутив, поняла, как мало она ещё знает это новое для нее, очень сложное дело.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Вернувшись домой уже под утро, Анна с трудом поднялась по лестнице. На реке она так устала, что едва нашла ключом замочную скважину. Ноги будто свинцом налиты. Суставы ломит. И все-таки на душе хорошо. Чтобы не будить ребят, она, не зажигая света, на ощупь двигалась к кровати. Но едва сделала несколько шагов, как послышался стук босых ног, и маленькие руки с двух сторон обхватили ее шею.
— Мамочка, хорошая, миленькая, — жарко шептал в ухо, повисая на ней, Вовка.
— Мы так за тебя боялись, мы на реку хотели бежать, да дядя Арсений не велел, говорит: мешаться будете, — сообщила Лена.
Оказывается, среди ночи ребята проснулись и, лежа в постели, не зажигая света, ожидали ее. Вовка усадил мать на стул, пыхтя от усердия, стащил с ее ног мокрые, раскисшие ботинки. Лена придвинула тарелку горячих щей, открыла котелок с кашей. Все это, еще с вечера завернутое в газету, в одеяло, прикрытое сверху подушкой, ожидало ее.
— Заботушки вы мои! — растроганно проговорила Анна. Но ужинать она не могла. С трудом добралась до кровати, повалилась на неё и, чувствуя, как ноют все мускулы, ощутила блаженный покой.
Переживания этой ночи бродили в ней, отгоняя сон. «Засни, ну засни же, — убеждала она себя, крепко смежая веки и стараясь лежать смирно. — Ну усни хоть немного, а то хороша ты будешь на работе». Но настоящего сна не было. Сквозь полудрему слышала она, как уходила на фабрику Ксения, как вставали,
Анна открыла глаза и улыбнулась. Приятные новости: Ростик определился в школу. Он называет Арсения папкой.
— А ну его, этот сон, не идет и не надо, — вслух произнесла Анна, ощущая прилив сил и вскакивая с кровати.
После весеннего речного простора, где она провела последние сутки, в комнате ей показалось темно и душно. Не одеваясь, она подняла маскировочную штору, а потом, вскочив на подоконник, рванула форточку. Весна дохнула в лицо ароматом талого снега. Донеслись звонкие, торопливые шаги прохожего, вероятно боявшегося опоздать к гудку. Грузовик, разбрасывая колесами воду, с шипением проехал мимо. Солнечный луч лег на босую ногу. Даже сквозь прохладу, рвавшуюся в форточку, было ощутимо его ласковое тепло.
Апрель был любимым месяцем Анны, даже тот скромный, тихий апрель, который, на цыпочках зайдя на фабричный двор, бродил по закопченному снегу, еще лежавшему в тени корпусов, позванивал в ручьях, бегущих вдоль тротуаров, звучал в песнях жаворонков, что мешались с грохотом станков, вырывавшимся на улицу в открытые фрамуги окон. Этот вездесущий апрель проник через форточку и сюда, в комнату с забитым досками окном, и Анне вдруг стало беспричинно весело. Как в детстве, прикоснулась она рукой к солнечному лучу и почувствовала робкое тепло. Вот она, весна!
Накинув халат, Анна побежала на кухню и, умываясь, фыркала и брызгала над раковиной, как мальчишка. Потом, размотав шали, достала вчерашние щи и кашу и с аппетитом доела их, хотя то и другое уже остыло и было невкусно. Свежий воздух, звонкий шум улицы, холодная вода и даже то, что изрядно ломило натруженные руки и ноги, — все веселило ее. И вдруг снова потянуло на фабрику. Костюм, в котором она обычно ходила на работу, был влажен и весь измят. Ботинки тоже никуда не годились. Пришлось надеть выходное платье из голубой шерсти, туфли-лодочки на высоких каблуках. У зеркала и застала ее Юнона. В шубке, в меховой шапочке, она заглянула в комнату, держа какую-то бумагу.
— Ой, куда это ты, тетя Анна, разрядилась? А как тебе идет! Только вот в груди тесновато да бедра слишком уж выпирают.
— Подумаешь, — беззаботно отозвалась Анна, проводя руками по высокой груди и бедрам. — Гардероб мой весь — фью! — Она даже свистнула, сложив, губы трубочкой. — В одном этом и в пир, и в мир, и в добрые люди… Сойдет… Садись, чего стоишь?
— Некогда, я ведь по делу. — И Юнона рассказала, что собирается мобилизовать комсомольцев-прядильщиков на помощь ткачам, пострадавшим от наводнения. — Вот тут я и план набросала. Посмотри, как?