Глубокое течение
Шрифт:
Лесницкий положил голову на землю, прижался щекой к холодному песку.
— Одну только минуту, Танюша. Только ты не усни, — чуть слышно прошептал он и закрыл глаза.
Она подумала о том, что вот уже сколько раз за эту ночь он называл ее так просто, ласково, чего раньше почти никогда не делал. И ей вдруг стало жаль этого сильного, прямого человека.
«Я без колебания отдала бы жизнь, чтобы спасти его, — подумала она, и от волнения на ее опущенных веках показались слезы. — Ему так трудно… Труднее, чем любому из нас, его бойцов. Сколько он ходит, сколько работает!..
Ее мысли прервал соловей. Он неожиданно защелкал над самой головой.
Она посмотрела вверх, и радостная улыбка осветила ее лицо. На какое-то время Татьяна забыла обо всем и жадно слушала его пение. Давно уже не приходилось ей слышать соловья. С прошлого года. Легкая грусть о чем-то неосознанном, но близком и необходимом для жизни и счастья коснулась ее сердца.
Соловей разбудил и Лесницкого. Он открыл глаза, посмотрел в ту сторону, откуда доносилось его пение. Соловья он не разглядел, но увидел поблекшие звезды и молодое деревце, четко выделявшееся красивым куполом на фоне посветлевшего неба, почувствовал запах отцветающей сирени и аромат луговых цветов. Все это почему-то напомнило ему его безрадостную батрацкую молодость и единственное счастье в ней — светлую любовь и женитьбу. Но счастье его было коротким: жена умерла от первых родов. В отчаянии он бросил деревню, работу у кулака, ушел в город.
Прошли годы. Бывший батрак получил образование, стал секретарем райкома, но свою первую любовь не забыл и никак не мог завести семью.
…Лесницкий посмотрел на Татьяну, и что-то теплое, хорошее наполнило его сердце. Ему показалось, что Татьяна очень похожа на его жену. И, может быть, поэтому ему захотелось взять ее за руки, притянуть к себе, прижать к груди.
«Ну, ну! — сурово погрозил он себе и, покраснев от смущения, плотней прижался к земле, будто хотел провалиться сквозь нее. — Идти нужно, идти…», — но подняться было трудно, усталость прижимала к земле, снова опустились тяжелые веки…
Впоследствии он и сам не мог понять, то ли это был сон, то ли мечта. Ему отчетливо представился его рабочий кабинет в райкоме. Он работает — готовится к очередному докладу. Раздается телефонный звонок. Он берет трубку и слышит укоряющий голос Татьяны:
— Павел, мы начинаем терять терпение. Когда же ты, наконец, придешь обедать?
— Иду, иду, Танюша, — ласково отвечает он, собирается и торопливо идет домой.
Там, за столом, сидит Таня и мальчик, очень похожий на самого Лесницкого. Мальчик с упреком качает головой и говорит:
— Опаздываете, товарищ секретарь…
— Мы опоздаем, Павел Степанович, — произнес другой голос, и чья-то рука коснулась его плеча.
Лесницкий раскрыл глаза и некоторое время не мог понять, где кончается сон й начинается реальность.
— Идемте, Павел Степанович. Уже рассветает, — наконец дошли до его сознания слова Татьяны.
Он встал, перескочил через ручей и бодро поднялся по крутому склону рва. Уже в поле, вспомнив сон, он тихо засмеялся.
— Что вы, Павел Степанович? — спросила
— Просто так, Танюша, — уклонился он от ответа, но, подумав, сказал: — Представил себя в будущем. Интересно это. Большая сила — мечта. Человек без нее — ничто.
В час, когда небо на востоке стало ярко-красным, а последние звезды погасли, они пришли в Межи.
Это большое село, растянувшееся на два километра, одним своим концом упиралось в бор. Крайние хаты стояли почти под самыми соснами — так, что шишки и хвойные иглы залетали в дворы.
Они вошли в лес, залегли в канаве, служившей границей между полем и бором, и прислушались. Было тихо. Только где-то на другом краю деревни часто и как будто тревожно мычала корова.
Лесницкий насторожился.
— Не нравится мне эта тишина, — сказал он. — Обычно в это время деревня уже просыпается — скрипят журавли, постукивают ведра, перекликаются соседки. Так? А тут что-то… — он посмотрел на восток и еще раз прислушался. — Я же сам, в сущности, межанин. Семь лет батрачил тут у кулака, папаши того самого Храпкевича, которого вы отправили на тот свет.
Для Татьяны это было новостью.
— А потом я его раскулачивал… Но надо идти, — оборвал он рассказ. — Вон в той, третьей от края, хате живет одна вдова. Я к ней каждый раз захожу. У нее дочка, ваша однолетка и тезка. Наша связная. Они меня каждый раз гречневыми блинами потчуют, да так, что потом долго их угощение помнишь, — Лесницкий засмеялся, вылез из канавы и направился через огороды к хате Улиты Гребневой.
Но уже в огороде до их слуха долетели обрывки странных звуков — будто кто-то поблизости голосил.
Лесницкий вздрогнул, остановился, дал Татьяне знак лечь в канаву и лег сам. Они затаили дыхание и явственно услышали, что голосят в хате Улиты.
— Что там у них такое? — вслух подумал Лесницкий.
— В доме — покойник, — первой догадалась Татьяна.
— Покойник? — Лесницкий поднялся и быстро пошел к дому.
Двери в сени были открыты, и они бесшумно вошли туда. В это мгновение женщина снова заголосила. Комиссар узнал голос Улиты и побледнел.
Страшная догадка мелькнула в его голове, и он стоял, не решаясь войти в хату. Наконец он осторожно приоткрыл дверь и сразу почувствовал, как часто забилось сердце. Да… На двух сдвинутых скамейках, там, где обычно стоит в хате стол, лежала Таня — он сразу узнал ее, хотя и не видел лица покойницы. Улита стояла перед дочкой на коленях, причитала и крестилась. Горела свеча. Пахло растопленным воском и… кровью.
Какая-то женщина заметила Лесницкого и удивленно сказала:
— Павел пришел.
Улита повернулась, узнала его, бросилась снова к дочке, обняла ее и еще громче заголосила:
— А моя ж ты доченька, а моя ж ты травиночка! Видишь ты, кто к нам пришел? А ты ж ждала его день и ночь. А ты ж вспоминала его утром и вечером. Вспомнила ты его и там… А теперь ты не видишь и не слышишь… Солнышко мое, мое дитятко единственное! Подымися же ты да погляди на нас в последний разочек, на ясный денечек да на белый свет…