Глубокое ущелье
Шрифт:
— Ну, говори, что там? Если увижу, что сочиняешь, удавлю.
— На сей раз истинная правда. Клянусь жизнью матери.
— Рассказывай.— Кадий налил в чашу вина.— И будь краток.
— Видится мне праздник... Месяц святого поста рамазан... Будто я в соборной мечети в Анкаре. Людей собралось видимо-невидимо — камню упасть негде. Протиснулся я к самому михрабу... Приложил ладони к ушам, весь в слух обратился, проповедь слушаю... Принялись хафызы по корану читать, громогласно, того и гляди, купол в небо взлетит... Сердце мое обуял страх великого суда... Слушаю я, каюсь. «Аминь! Аминь!» — повторяю. Тут легонько живот у меня скрутило.
— Ай-ай-ай!
— Вот тебе и «ай-ай-ай!». Не удержись я...
— Срам. Скорее к дверям, Перване Субаши!
— Какое там! Подумал было, да ведь не протиснешься сквозь толпу. Это раз. А мечеть громадная, что ристалище... Никак бы не успел. К тому же, пока стоял я на коленях, сжавшись, еще ничего. Но стоило шевельнуться, пропал. Вот-вот готов я опорожниться посреди соборной мечети, сооруженной в Анкаре пресвятым Омером. И тогда прямая мне дорога в ад. Взмолился я, пророка Хызыра на помощь зову. Смертным потом обливаюсь. Еще немного — и ума бы решился! Но только сказал: «Погибаю, превеликий господь!» — гляжу, кто-то рядом со мной возник, одет, как сипахи...
— Вот и соврал, Перване! Покайся! Хочешь сказать, Хызыр явился? Дудки!..
— Ничего я не хочу сказать. Сон рассказываю. Так вот, тихо он меня спрашивает: чего, мол, извиваешься, как змея с перебитой спиной — глаза на лоб вылезли, лицо посинело? Что с тобой? Поведал я ему свою беду. Могу, говорит, помочь тебе, только тайны нашей не раскрывай. Понимаешь?
— Хызыр, значит?
— До того ли мне было, Хызыр он или нет? Еле-еле проговорил: хорошо, мол. Накрыл он меня своим кафтаном, подхватил, пронес го воздуху. Опустил на землю в пустынном месте: делай, мол, свое дело, накажи тебя аллах!
— Значит, Хызыр?
— Смейся, смейся. Избавился я от беды своей, тут мне в голову и ударило: «Господи, да ведь я удостоился лицезреть самого Хызыра!» Схватил я его за полу — не упустить бы, к руке припал. A он вздрогнул, толкнул меня в грудь. «Отойди,— говорит,— безмозглый, я не тот, за кого ты меня принимаешь! Оставь меня в покое, не плати злом за добро». Ну а я разве отпущу его руку? Чувствую, в пальцах у него и правда костей нет. Пробовал он руку вырвать, оттолкнуть меня, да ничего не выходит. Чтобы отвязаться, опрокинул меня на землю...
— Значит, Хызыр?
— Да. Стал о землю головой бить, лицо в кровь разбил, но я не гляжу на кровь, молю: «Помилуй, господин мой, жертвой твоей буду помилуй!» А он знай лупит меня палицей своей, словно бы и не аллах меня создал! Сбежались любопытные — не поймут, в чем дело «Стыдно, джигит,— кричат ему,— и грех! В чем он провинился? Неужто так велика вина бедняги, что он столько палок заслужил? Отпусти его подобру-поздорову». Выручить меня хотят, а я как заору: «Прочь отойдите! Пусть бьет. Не в том дело! Помилуйте, братья по вере!» Удивились они, решили: рехнулся бедняга. Вырвали меня из рук Хызыра, из-под
— Если не приврал ты да не выдумал, на сей раз к добру, Перване Субаши. Достигнешь ты цели своей и обретешь желаемое... Начало неважное, но потом обернулся божественным твой сон... Возрадуйся, сукин сын! Если ты, как проснулся, совершил полное омовение да двойную молитву...
— Совершил.
— Если через порог переступил правой ногой, а первому встречному бедняку серебряную полушку пожаловал...
Перване Субаши проглотил комок в горле. Не счел он нужным подавать милостыню беднякам да кормить хлебом собак прежде, чем истолкуют его сон.
— ...и перед большой мечетью накрошил хлеб собакам...
— Хлеба и милостыни не дал. Решил, пусть сначала кадий Хопхоп сон истолкует, а милостыню подать да хлеб накрошить недолго.
— Удивляюсь я тебе. Увидеть во сне Хызыра и после этого милостыни не подать?! Как только рот тебе до сих пор не перекосило да самого в узел не скрутило!
— Да что ты, Хопхоп?! Неужто все это нельзя назавтра отложить?
— Если до сих пор не перекосило тебя, то, может, и можно. Ах-ах-ах! Ума бы решился дурень! И поделом бы тебе! На сей раз дешево отделался. Живым, можно сказать, из савана выскочил, несчастный Перване.
— По чистоте душевной. Ты вот смеешься, а, слава аллаху, душа моя и сердце чисты... Смеешься!.. Смейся себе на здоровье. Скажи-ка лучше, если бы ухватил я и вправду палец пророка Хызыра, бескостный палец его, и сказал бы он: «Проси у меня чего хочешь!» — а я бы и попросил, сон в самом деле был бы вещий, исполнилось бы желание?
Пока кадий обдумывал ответ, дверь распахнулась. Вошел Алишар-бей. Блеск в его глазах потух, он волочил ноги и улыбался пристыженно, словно собака, поджавшая хвост. При виде управителя гакнул, будто ударили его кулаком в грудь, медленно выпрямился и, глядя исподлобья, спросил:
— Ты здесь?
Перване быстро сложил руки на животе, согнулся в поклоне.
— Здесь мы вашей милостью, лев мой бей! Прикажите!
— А где же висельник Чудароглу?
— Еще не изволил приехать, лев мой!
— Молчать! Отчего не изволил? До конца света ждать, что ли, этого сукина сына?
— Было ведь договорено — после вечерней молитвы.
— Что? После вечерней?
— Сами сказать изволили: после вечерней молитвы, когда люди из мечети разойдутся. А если раньше приедет, пусть в летнем доме в винограднике подождет, пока в домах огни погаснут да люди спать лягут.
— Нет, поглядите-ка на него! Да могу ли я ждать до вечерней молитвы, сводник ты этакий! Не найдешь сейчас же и не приведешь сюда, не видать тебе управительства как своих ушей, Перване Субаши! И будет поделом! Не так ли, кадий Хопхоп?
Кадий наполнил чашу вином, протянул Алишар-бею.
— Опрокинь-ка. Ты прав, но и брат мой Перване прав. Разве мы не сказали им, что до вечерней молитвы тут люди могут быть — ведь здесь конак санджакского бея.
— Чтоб ему сквозь землю провалиться! Неужто на роду мне написано все ждать да ждать? Сам себе опротивел, превеликий аллах! Столько лет не могу подобрать управителя по душе да по уму своему! Ах, несчастная моя судьба! Значит, еще не изволили прибыть? Да почем ты знаешь? А если прибыли? Если прибыли, говорю! Ведь я на куски тебя порублю!