Глубокое ущелье

Тахир Кемаль

В первую же неделю после приезда, узнав, что Алишар-бей ненавидит взяточничество и потому залез по горло в долги, кадий, улучив момент, пожаловался на ход дел в стране и завел разговор о правах и обязанностях бея перед народом согласно шариату.

— Мой бей, здесь ты, можно считать, падишах с бунчуком, со Знаменем, с барабаном и литаврами. Кроме господа бога, над беем один господин — султан, и потому не следует тебе думать о том, что говорит и что скажет народ. На каждый роток не накинешь платок. Угодить народу нельзя, ибо он выгоды своей не понимает. А если бы понимал, то аллах — да буду я жертвой его! — не создал бы беев и не посадил их над народом. Если бей не поступает, как пришло ему на ум, значит, он идет против бога. Хочешь, чтоб слово твое стало законом,— не позволяй никому перечить. Государев диван любит сильных беев. Хочет бей, чтоб его уважали, должен собрать у дверей своих воинов. Ибо сказано: «Горы давят землю, бей давит народ». Воистину так с тех пор, как стоит земля, ибо с тех пор, как стоит земля, есть горы. Ты даешь людям

потачку. Такая слабость до добра не доведет. Собери вокруг себя слуг и воинов, стань сильным. Не проявишь вовремя жестокости, народ не будет знать цены благоволению и милости. Желаешь перед народом, султаном и перед богом предстать с незапятнанным челом и добрым именем — нет другого пути! А в корень поглядеть: деньги, разметанные в народе, должны собираться у беев, чтобы в трудные времена можно было бы пустить их в дело. Дабы исполнился твой фирман, деньги нужны прежде сабли. Нет у тебя вдосталь акче, чем поможешь в беде народу? По книге предвечной, наша земля принадлежит аллаху, управление ею доверено беям. Достойно сана бейского и одобрено верой брать все, что видит глаз, там, куда дотянется рука. Буйного усмиряют палкой, народ — бедностью. Не должно задерживаться акче в кармане у народа, ибо народ — караван-сарай, а акче — путник. Да будет множество слуг у дверей твоих и грозные воины твои пусть держат в страхе базары! Тогда народ будет знать свое место, убедившись, что отнимут зарытые в землю, спрятанные в тюфяках да за пазухой монеты, вытащит их да потратит. А каждая трата — прибыль бейской казне. Бедный народ почтителен, надежды свои обращает к дверям бея. Заставь всех работать — кого силой денег, кого под страхом палки. Безделье народа для бея страшнее чумы. Желаешь быть беем, покорись шариату, держи народ в кулаке, под неусыпным оком своим, обрати его в семиголового дракона, на страх врагу. Чтобы сын доносил тебе на отца своего, а жена — на мужа, чтобы сын ради бея отца мог убить, а отец — сына. Пока ради тебя не будут они готовы броситься в огонь, нет тебе ни чести, ни блага. Ведь сказано: «Если туркмена прижать, он и отца повесит». Неужто до скончания века сидеть тебе на троне санджакского бея? Отрешись от мысли такой. Ты большего достоин. Следуй моему совету, стань сильным мошною и властью своей. Слушай меня, а об остальном не заботься.

Так увещевал кадий Алишар-бея.

Как и большинство ему подобных, Алишар-бей любил лесть, к тому же считал себя умнее и храбрее остальных. Речи кадия почел он справедливыми и полезными, но, когда все свелось к мошне, ухмыляясь про себя, насупил брови.

— Прав ты, кадий Хопхоп, слова эти записаны в Книге, и все, что ты говорил, такое же исконное право беев, как молоко их матерей. Но мне завещал отец: дверь власти моей я не открою бедой для народа,— отвечал Алишар-бей,— Множество слуг у бейской двери больше зла приносит, чем пользы. Бей, что собирает наемников, не знающих удержу, чудом спасшихся от петли и кола, волей-неволей принужден грабить народ. Не по сердцу мне это,— Он вздохнул будто мысль о страданиях народа его огорчала. Кадий пытался было поартачиться, но он прервал его, подняв руку и не подумав о том, что долги его наросли выше гор, продолжал: — Послушай, кадий Хопхоп! Я столько же успел позабыть, сколько ты знаешь. Ответь мне, что рушит мощь держав, кои пытаются удержать разверзшееся небо вороньими стаями наемников? Превышение расходов над доходами — вот что. Из ничего дела не сделаешь. Отверзни глаза и уши свои! Страна в руках монголов, обложена данью. Все, что находит монгол, забирает, что хочет найти — выбивает палками. Здешняя земля родит мало. Урожай невелик. В засушливые годы не возвращает посеянного. Даже и дожди есть — не жирно прокормит. Здешние сипахи от бедности обессилели. Много их смешалось с бездомными наемниками, возглавило банды разбойников. Одни ходят босые да голые, в дервишах, побираются. Другие ради куска хлеба да власяницы укрылись в обителях. Остальные вместе с райей своей — в лапах ростовщиков. А ростовщики кто? Все служивые люди султана да шейхи — такие же, как ты, кадий. Вот почему нет силы у беев. Султанские земли из-за налогов с процентами обратились в частные владения ростовщиков. Собирают они в одной руке земли райи, заставляют ее работать на свою мошну, будто они падишахи. По книгам нашим священным, проценты — харам, лишать райю земли — харам, в одной руке собирать частные владения, заставлять народ работать за харч самый страшный харам. Стряхни наш султан со своей шеи монгола, неужто не знал бы я, что мне делать? Но увы! В скверное время мы живем! Не хватает силы против зла. Хочешь быть добропорядочным кадием, обязан ты свод хадисов в черном переплете вытащить из-за пояса, прочесть, не пропустив ни одной буквы, и поступить, как написано. Не знаю, где ты прежде бывал, но здешних мест с тамошними не путай. Степь и в урожайные годы не может прокормить райю. Пал на нас гнев всемогущего господа! Зимы стали длиннее, весны короче. Обрадуешься было наступлению весны, а тут ни одного дождя нет, засуха. Земля растрескается, ростки пропадают. Или бесконечные ливни — реки разлились, поля песком засыпало, стога унесло. Прежде райя в лесах да в ущельях, на постройке дорог да мостов трудилась. В городах поденщики были да батраки. На прокорм подрабатывали. Султан каждый год шел походом на гяуров, собирал войско. Много райи становилось секбанами да сарыджами, сбегалось к бейским да султанским дверям, нанималось в войско, чтоб снискать пропитание. Погиб человек — ртом меньше стало,

жив остался — приходил с добычей. После походов караваны с добычей расползались по всей стране. У каждого городка войско разбивало рынок. Кто шел за войском день, к вечеру находил хлеб для живота своего и монеты звенели в кармане. Теперь же всем миром владеют разбойники с флагами и без флагов, с фирманами и без фирманов. В стране неспокойно, она в руках грабителей, мздоимцев и ростовщиков. Ну-ка, посмотрим! Есть ли в твоей черной книге от этого средство?

Кадий Хопхоп понял, что, идя напрямую, не уговорит Алишар-бея, не пристегнет его к делам своим, но это его нисколько не смутило. В ту же ночь призвал к себе в дом Перване Субаши, что служил управляющим у этого глупца Алишар-бея. Перване Субаши давно уже не мог оплатить наличными расходы по содержанию огромного бейского конака. Долги росли, у него в голове не укладывалось, как может бей прокормиться без взяток и дани. И горько убивался он, что без толку проходит жизнь его в этом бренном мире.

Хопхоп пораскинул мозгами и решил найти выход, отталкиваясь от слов самого Алишар-бея. У ахи руки опустились, значит, от ремесленного рынка ждать было нечего. Надо оживить давно пустовавшие земли, что остались без райи и сипахов, прижать и как следует напугать ростовщиков, начав с самых слабых, за бесценок отобрать скопившиеся у них на руках долговые расписки и духовной властью кадиев наложить руку на их имения. Кроме того, следовало собрать державные земли, пожалованные сипахам и тимариогам, которые их бросили и ушли куда глаза глядят, и ввести что-нибудь похожее на откупной порядок.

Помимо прочего, кадий придумал и такое, что поразило бы ненавидевшего взятки Алишара, узнай он об этом. Почти все кадии в стране брали взятки, а он решил устроить дела, давая их. Десятина, собранная для султана, по закону должна была три года лежать в амбарах. Хопхоп давненько зарился на эти запасы; договорившись с купцом-армянином, тайно отправил их в порты, продал на френкские корабли, а охранять караваны нанял за плату шайку Чудароглу. На второй год к десятине добавил и собранные для султана шкуры, вервии, ткани, сырой товар и руду. Почти все это было запрещено продавать в другие страны законом. Если бы кадий не сговорился с управителем, провернуть такое дело было бы невозможно. Вот уже три года Хопхоп преспокойно крутил свою мельницу, и — тьфу, тьфу, не сглазить бы — дела шли куда как лучше, а деньги поступали в бейскую казну беспрерывно.

Хопхоп хорошо знал: с какими глупцами ни имей дело — все грести под себя опасно, и потому он понемногу оплатил долги Алишар-бея. Но, чтобы тот, проведав об этом, не залез в новые, решил бею и виду не подавать.

Старейшины цехов, получившие обратно ссуженные бею деньги, которые они считали пропавшими, были рады до смерти. А что творилось в деревнях, как поступали с откупщиками да ростовщиками, их не касалось. Довольный ловкостью и хитростью, с которой обводил он всех в этом безмозглом мире вокруг пальца, кадий Хопхоп потер руки. В дверь постучались. Он подскочил, быстро спрятал поднос с вином в задней комнате, спросил негромко:

— Кто там?

Дверь приоткрылась.

— Не чужие, господин наш кадий! Твой раб Перване.

— Ах, сводник, чтоб тебя! А я уж решил, застукали меня.

Перване скосил глаза на заднюю комнату, тихо спросил:

— Наш бей там?

— Нет. Ушел в гарем совершить омовение.

Перване Субаши медленно выпрямился, согнал с лица выражение преувеличенного почтения, с которым, словно в насмешку, обычно обращался к Алишар-бею.

Хопхоп спросил:

— Выпьешь вина?

— Упаси аллах! Вечернего намаза не сотворивши...

— Ну, ну, свинья! А выпив, нельзя сотворить?

— Гяур ты, кадий.— Он оглянулся на дверь.— Значит, ушел свершить омовение, заслышав про наложницу, которую мы увели у цыгана?.. Так и есть... Наш бей никогда против шариата не поступит. Ушел допросить, выведать все до последней тонкости, чтобы, уяснив истину, поступить, как и положено санджакскому бею. Не под страхом — лаской выведает, из какого дома, из какого конака или караван-сарая удрала в цыганский шатер... И нрав, потому санджакский бей, если не знает он, куда, откуда и зачем скачут блохи на землях санджака, напрасно ест султанский хлеб, ибо на Страшном суде все равно спросят...

— Спросят, конечно, спросят! Я вот чему дивлюсь. Чем старше наш бей, тем злее до баб делается. И потом, что за любовь к Балкыз? Если человек воистину влюблен в женщину, то, явись ему хоть первая в мире красавица, и не глянет. Чего же он тогда помчался к цыганке?

— Такой малости, а не знаешь! Сказано ведь: «Премудры дела бея». И еще: «Что утесненный натворит, того в книгу не втиснешь!» — Перване вдруг ударил себя по коленям, будто что-то вспомнил, и взмолился: — Помилуй, братец Хопхоп! Да ведь я сегодня с утра тебя ищу, чтоб меня разорвало! Сказал вот «утесненный»... Ты небось сразу постиг?

Кадий Хопхоп улыбнулся, ибо понял, зачем искал его управитель. Две заботы постоянно одолевали Перване: деньги и сны. С утра, пока не найдет, кто бы растолковал ему виденный ночью сон, за дела не принимается. Если ночью сна не видел, или придумает, или требует растолковать старые. Хопхоп это знал и отступил на шаг, будто хотел уклониться от грозившей ему опасности.

— Помилуй, Хопхоп! Да завершит господь добром мой сегодняшний сон! Уж так страшен, что едва я утра дождался... Четырежды в суде искал тебя. Ждал, когда избавишься от цыган, головорезов ахи и подонков софтов... Язык у меня отнялся от страха. Всю ночь четки перебирал до утреннего эзана...