Глухая рамень
Шрифт:
— На днях еду в город, — сказал Бережнов, — придется просить. А нынче пойдем по баракам: надо успокоить людей.
— А Вершинин? — задумчиво спросил Сотин.
— Перекинулся на ту сторону.
— Не понимаю. — Сотин изумленно взглянул на директора. — На чью сторону?
— Не наш он… не наш. Сегодня спорили… Да разве его словами проймешь! — Видя, что Сотин не понимает, о чем идет речь, Бережнов добавил: — В то, что делает партия, он не верит. И в людей не верит. Для него жизнь одинаково плоха при любом социальном строе.
— Я ему подал недавно идею, — припомнил Сотин, — написать книжку для лесорубов.
— Пишет, но не для лесорубов…
Сотину
— Стало быть, мы его плохо знали, — молвил он с чувством разочарования.
— Подействует ли на него наш разговор, но… вопрос поставлен перед ним прямо… Решиться на оргвыводы, рубануть с плеча — рука на него не поднимается… Сам-то он жестко относится к людям, с черствинкой: даже тебя не выручил в самое трудное время, не поехал в Ольховку…
— Все же с оргвыводами я советовал бы подождать. — Сотин, по-видимому, жалел своего приятеля и был явно встревожен неожиданным известием о нем. — Ведь бывает же: одного товарищи покритикуют, другого подтолкнет сама жизнь — и смотришь: выправился человек, пошел по верной дороге…
— Предвидеть нелегко, как тут повернется дело: обстоятельства довольно сложные.
Провожая Бережнова до калитки и прикрывая глаза от жесткой, колючей пурги, Сотин сказал тоном извиняющегося человека, что сегодня не может с ним вместе идти по баракам.
— И не надо, побудь дома. А жену поддержи: ты — мужчина. На похороны завтра приду.
Вернувшись в избу, Сотин долго, неподвижно стоял у гроба, уронив на грудь сына теплый, немигающий взгляд. Игорь спал непробудным сном. От курчавых темненьких волос, к которым бережно притронулась рука отца, веяло холодом… Угасла жизнь — безвременно, в самом начале, оставив на белом воске детского лица невинную улыбку сожаления и робкой покорности… И Сотин в последний раз, под шум неумолкающей метели, пропел родному сыну свою песню, рожденную однажды ночью, в часы глубокой, неутешной скорби:
По осеннему лужку Пробежали кони, Отшумели под окном Зеленые клены…Низко опустив голову, он приник губами к желтой холодной щеке и тихо отошел к окну, чтобы не зарыдать…
Глава XIV
«Кольца Сатурна»
В темной пурге, бьющей в лицо, Авдей пробирался улицей. Кое-где по сторонам передутой сугробами дороги маячили притихшие избы, редкие огни светились неверным, колеблющимся светом, и чудилось Бережнову: где-то за этими занавесками и затаился тот, кто первым — по злому умыслу — пустил коварный слух о войне…
Кто-то, появившись из проулка, переходил ему дорогу, Авдей пригляделся, узнал Проньку
— Ты куда?
— Куда, известно… теперь побегаешь, — ответил Жиган с нескрываемой досадой и раздражением. В руке у него была четвертная бутыль. — Мы с темного утра до позднего вечера в сугробах лазим, гнем спину в лесу, бревна ворочаем, а тут — лавки и магазины громят. Сволочи, черт их в душу!.. В бараке у нас как в погребе: темно, ни капли керосина…
— Куда идешь, спрашиваю?
— Везде блукаю: к Полтанову бегал — не дает, к Якубу — тоже не дает. Говорят: у самих нету… А кто им поверит? — Пронька Жиган развел руками. Бутыль у него была действительно пустая. — Куда идти? Не знаю. Хочу к Паране сходить… Наварили каши — ешь теперь, давись, — продолжал возмущаться Пронька, уходя от директора.
Посмотрев ему вслед, Бережнов пошел своей дорогой.
А Пронька нырнул в проулок и, миновав Паранину избу, завернул… к Лукерье.
Горбатая старушка только было села поужинать перед сном, как задрожали ее воротца. Осенив себя крестным знамением, она вышла в сени, а узнав Пронькин требовательный голос, отперла послушно, без слов.
Он незаметно сунул четверть в угол у порога и сделал шаг к столу, тенью своей заслонив бутыль.
— Ужинаешь, чертовка? — набросился на нее Жиган. — Ты что наделала с рабочей массой? — Он рычал на нее, как собака на кошку, сгорбившуюся от страха. — Ведь я тебе, темная твоя душа, сказал по секрету, что мне люди сообщали. Сказал, жалеючи тебя: мол, запасет чего-нибудь… Каналья ты!.. Ты должна была прийти в лавку и молча взять, что тебе надо… А ты начала звонить, народ взбулгачила. Сообщу вот про тебя кому следует, найду свидетелей, что слухи вредные распускаешь, — знаешь, что тебе будет?.. Тюрьма! Нынче прихожу в барак, — все галдят, содом настоящий, лампу зажечь нечем… Хоть не ужинавши ложись. Чертова перешница!.. Ну ладно, если больше бухтеть не будешь — промолчу. Так и быть… А если, — погрозил он увесистым кулаком, — высунешь еще язык — гляди, что тебе будет! Не стану жалеть, не погляжу, что ты старая да одинокая… Все партийцы, все комсомольцы поднялись на ноги — доискиваются. А ты у них на плохой примете. Как у шинкарки, конфискуют все имущество и саму угонят на Соловки… Ты этого добиваешься?..
Бледная, с осунувшимся лицом Лукерья возилась на табуретке, хватала ртом воздух, точно под ножом рыба, вынутая из воды. Лукерья пыталась что-то сказать, но Пронька не дал:
— Ладно, не трясись. Искупай вину — давай керосину.
— Да ведь у меня, родимый, у самой немножко. Не дали, сколь просила… Что ты пристал ко мне? Спасенья от тебя нету!.. Господи, наказал ты меня, знать, за грехи великие!..
Пронька сел на конец лавки, вытянул ноги и снял шапку:
— А я вот посижу у тебя часов до двенадцати… — и глянул на старуху сумрачным, тяжелым взглядом. — Как все затихнут да уснут, так и… нальешь мне. — Лукерья сжалась в комок от страха. — Умеешь кусаться, собачья душа, умей и раны зализывать.
У Лукерьи сморщились губы, плаксивым стало лицо:
— Господи, у самой ничего не останется… Во что налить-то?
— Вон у порога бутыль.
Лукерья ушла к печке, вынесла оттуда бидон, воронку и трясущимися руками взяла Пронькину четверть.
— Прольешь… давай сам налью. Не пугайся, не полную мне, а половинку. — Он налил ровно полчетверти, сунул ей в руки воронку, выложил на стол деньги: — На, бери, не обижаю… Только смотри — не пикни больше! Теперь давай водки, пол-литра мне. Ну вот и квиты с тобой…