Глухая рамень
Шрифт:
Наверно, в столовой ужинает сейчас вторая смена, и, может быть, Семен Коробов вот в эту самую минуту сидит над чашкой с молочной кашей и гадает: привезет ли директор движок, провода и разрешение на покупку «стальных лошадок». Бережнов мысленно разговаривает с Горбатовым, с Коробовым, с Сотиным, и возникают в его воображении освещенные бараки, конные дворы, по улице Вьяса загораются электрические солнца.
— А у вас как дела? — спрашивает сосед, возвращая Бережнова от мечты к действительности.
— Я именинник нынче. Завтра утречком сматываюсь домой, в свои родные лесосеки. Леспромхоз-то у меня — на двести верст
Большая удача хоть кого окрылит, тем более Бережнова. На его плечи взвалили тяжелую ношу и сказали при этом: неси… Вьяс не вылезал из прорыва полтора года, а тут последовало распоряжение — укрупнить леспромхоз, соединив с соседним. Один директор ушел, другого прогнали, — так Бережнов, вскоре после окончания курсов красных директоров, очутился в глухой рамени.
Вчера секретарь крайкома выслушал его с большим вниманием, спросил о трудностях, а он ответил, что их много, как деревьев в лесу, — и сам застыдился этой неуместной вольности. Но секретарь улыбнулся и опять начал спрашивать, обнаруживая осведомленность в делах Вьяса.
Представив себе Вершинина в кабинете секретаря крайисполкома, Бережнов подумал:
«Эх, Фома нового века!.. Как ты жалок в своем мнимом величии. Сюда бы вот тебя на часок…»
Уже во сне он видел перед собою неглубокий, зеркально чистый пруд. В нем отражалось солнце, купались дети, оставив на луговинке свои трусы и рубашки. Они кричали, плескались водой, а маленькая девочка, почти кругленькая, смуглая от загара, щурясь от солнца, входила осторожно в воду…
Может быть, это был не сон, а сама мечта, волновавшая по временам Бережнова.
Привыкший рано вставать, он вышел из гостиницы в пять утра. Поезд во Вьяс уходил на рассвете. Неторопливо идя по верхней волжской набережной вдоль невысокой чугунной ограды к кремлевским стенам, которые едва приметно проступали в потемках, он видел справа, по круто спускающемуся откосу, заснеженные старые вязы, смутные сугробы внизу, а дальше и еще ниже белесоватую равнину застывшей Волги и неразличимые отсюда поселки, деревни и леса заречной стороны.
А слева громоздился древний, огромный город, знакомый Авдею с зимы семнадцатого года… Посмотреть его в раннюю пору, когда еще безлюден простор площадей и улиц, увидеть первое пробуждение — в этом есть своя особенная прелесть…
Вчера днем он видел те же, но запруженные людьми тротуары, большие книжные витрины, высоченные здания, недавно возведенные вновь или с надстроенными этажами, — но теперь, при ярком свете электрических фонарей, тянувшихся в два ряда, все казалось необыкновенно новым… Заасфальтированная, чисто выметенная, лоснилась глянцем широкая площадь, город выглядел строгим, тихим, даже таинственным и был словно нарисован акварелью мастера.
Зазвенел сзади и пронесся первый трамвай, громыхая железом. Следом за ним из кремлевского парка покатились другие. Через некоторое время они, наполняя город звоном и грохотом, пересекали улицы, спускались и поднимались по съездам, гремели по набережным Оки, по дамбам, по железному мосту, который гудел под ними ровным напряженным гулом.
За три года, пока Авдей был на курсах в Москве, здесь стало много нового, неузнаваемого, — даже берега съезда раздвинуты и скрыта гора, у подножия которой стоял за стеной монастырь…
Бережнову
С верхнего, высокого откоса ему открывалась заволжская лесная низменность, простираясь вдаль… Редеющая тьма, нарушив обычную перспективу, сдвинула вместе Канавино, Сормово и Автострой, образовав один огромный город, усыпанный неисчислимым множеством огней. Непрерывно и нежно мерцали они, эти звезды нового века, светились лучисто, затухая и вспыхивая опять, а над ними, вверху, струилось белое разливное зарево. Невольно хотелось зажмурить глаза и продлить эту минуту любования… Теперь, вместо зимнего утра, вместо трепещущих огней, Авдей видел вдали то, что мыслимо только в сказке: будто золотые лодочки с парусами на черной воде, они покачиваются, и вместе с ними качаются их золотые отражения. От этого и все неоглядное пространство кажется живым; оно шевелится, местами легко вспучивается, оседает и на миг только становится спокойным. Гудит железом широкий горбатый мост, и так легко в эту минуту сравнить его с дорогой в будущее: наши мосты ведут туда!..
Проснувшийся спозаранок город полон звуков, голосов и движения — гудки заводов, верфей, мельниц ревут протяжно и долго, перекликаются паровозы у вокзалов. Слышно, как к станции подошел из Заволжья товарный… Страна уже работала. Бережнову чудилось, что в этот ранний час отсюда он видит ее всю, слышит напряженный, торжественно-спокойный гул земли, необозримой, сильной и прекрасной.
Посмотрев на север, где густая темень, постепенно редея, прояснялась, он представил себе на миг глухое с детства родное местечко на тихом берегу лесной речки Сявы — и помечтал: «Придет время, и там когда-нибудь над новым городом будут гореть огни, а на карте вместо маленькой, теперь едва заметной точки поставят новое обозначение… И для того, чтобы зажглись они, придется много и многим поработать».
И думая так, он чувствовал себя только одним из многих…
Глава XI
У колодца
Нагруженные работой дни шли друг за другом. Из делянок возили к складу бревна; сотни людей превращали их в шпалы, столбы, тес, балки, рудничную стойку, авиапонтоны, шпалы, бревна, дранку; сквозные бригады воевали в лесу на ставежах и на ледяных дорогах. Росли цифры заготовок и вывозок, росла уверенность Авдея.
Омутнинские мастерские уже прислали сорок разводок, сделанных по образцу «американки», — их сразу пустили в ход. Из глубинных участков начали поступать отзывы, и Сотин, отыскавший этот клад, слушал и читал их с удовлетворением.
Он выглядел теперь свежее, чем месяц тому назад, но так и не сгладились морщины на его лице, а в глазах — задумчивых и строгих — видна тоска по Игорю. Его семья уже пребывала в новом щитковом доме и обставлялась на новый лад, а этажом ниже обитал одинокий Якуб.
Нынче рано утром Якуб вышел в сени и, аккуратно притворив дверь, повесил замочек; потом на конных дворах осматривал лошадей, следил за кормежкой. Стоя в воротах, он аппетитно глотал махорочный дымок и, поглядывая на свое новое обиталище, ухарски и лукаво подмигивал молодому конюху: