Глухие бубенцы. Шарманка. Гонка(Романы)

Бээкман Эмэ Артуровна

На одной из очередных вечеринок меня угостили горьковато-сладкими сигаретами с одурманивающим запахом. Женщины уставились на меня и, заметив, как я в задумчивости разглядываю кольца дыма, затряслись от смеха. Это был миг зарождения новой надежды. Я увидел под потолком комнаты Тессы парящие нити своих потерявшихся мыслей. Причудливая, стремящаяся принять упорядоченную форму и переливающаяся разными цветами грибница.

В голове раздавались какие-то щелчки, словно кто-то включал находившиеся все это время в состоянии летаргического сна извилины мозга. Меня охватил неистовый порыв счастья. Никто не смел мне больше мешать. Я тихонько отполз подальше от лежащих, резко пахнущих духами тел. Уйду, подумал я, и навсегда избавлюсь от этого безумия. Пропади все пропадом — Тесса, квартира и ее то и дело меняющиеся друзья, имена которых невозможно запомнить.

За спиной щелкнул замок. Ох, какое же облегчение я испытал! Как будто на крыльях я слетел вниз по лестнице, меня переполняло

такое пьянящее счастье, что едва ли оно уместилось бы в тесной закрытой кабине лифта. Я вошел в гараж, нажал на кнопку, путь был свободен. Завел машину, выехал из гаража и увидел в зеркальце, как фотоэлемент мягко закрыл ворота. В воздухе реяли ледяные кристаллы, был чудесный мягкий зимний вечер. Я вышел без головного убора и забыл переодеться — на мне болталась какая-то блестящая рубаха, уместная разве что для оргий, — ну да ладно. Сейчас поеду в ближайший приличный отель, сниму комнату, а утром пойду в квартирное бюро и выберу себе подходящее жилье — с одним лишь условием: чтобы был уютный и сумеречный кабинет, — и начну работать.

Еще не так много времени упущено. Может ведь человек иногда отдохнуть несколько месяцев! Да здравствует дальновидный психоаналитик! Я по гроб жизни благодарен ему. Я с головой погружусь в свою гениальную систему и никогда больше не вспомню ни про Тессу, ни про ее оргии.

Состояние эйфории охватило все мое существо. Внезапно все стало простым и ясным.

И только уличные фонари превратились в густую гирлянду огней и раскачивались на сильном ветру. Ярко освещенные витрины поднялись в воздух, и их горячий свет пролился мне на голову.

Единственное, что навсегда стерлось из памяти, это момент автокатастрофы.

От комиссара полиции я узнал, что погибло трое. Я отделался легко — у меня оторвало лишь кусочек мочки.

В зале суда я расслышал шепот: глядите, это и есть убийца — тот самый, с заштопанным ухом.

13

уже много часов сидел в дверях вивария, болтая ногами. Расслабленная поза и бездействие влекут за собой апатию, я не раз ловил себя на том, что ни о чем не думаю. Место здесь чужое, а ситуация знакомая. Злополучное продолжение навязанного мне в моей прошлой жизни безделья. Участие в фантастическом фильме принесло мне пугающую, прямо-таки головокружительную известность, но затем шумиха вокруг моего имени сменилась полным молчанием. Поначалу я настроился отдохнуть, но вскоре состояние постоянной расслабленности стало действовать мне на нервы. Я прислушивался, не зазвонит ли телефон, не раздастся ли звонок в дверь. Я не мог спокойно проходить мимо почтового ящика. Особенно мучительно было то, что вместе со мной ждала и Урсула. В течение дня она несколько раз звонила мне домой, словно для того, чтобы поболтать о разных пустяках. И тем не менее я чувствовал, что она в напряжении и ждет, что я крикну ей в трубку — получил предложение. Друг детства, инженер по автоматике, тоже не выпускал меня из виду. Когда звонил, то на чем свет стоит ругал свою работу. Завал с бумагами, трудности со снабжением, халатность на каждом шагу. Грозился немедленно подать заявление об уходе. Его явное стремление утешить меня было трогательным. Ему тоже приходилось нелегко. Роберт, у тебя, наверное, нет времени выслушивать меня, обычно говорил он в конце разговора. Да, лгал я, у меня на столе несколько сценариев, раздумываю, стоит ли идти на актерские пробы. Самому же хотелось крикнуть: неужели я всего лишь актер-однодневка и мода на меня прошла?

Пленник бездействия или обстоятельств — какая разница?

Теперь у меня есть и настоящий страж: Флер с ядом в аэрозольном баллоне. Хотя она страж и не слишком ревностный. Сперва где-то бродила, затем принесла несколько подушек, кинула их на пол вагона и улеглась на них так, чтобы можно было выглядывать в дверь. Временами она засыпала, но тут же поднимала голову, встряхивала волосами, постукивала носком своих горных ботинок об пол и в который раз провозглашала:

— Знаешь, Боб, сегодня очень важный день.

Объяснить что-либо подробнее она не пожелала. Что должно было произойти сегодня? Мне все равно. Вряд ли сегодняшний день может стать для меня важным. Из этого каньона я так скоро не выберусь. Я — бесполезное и обременительное чужеродное тело в их тесном обществе. Они растерянны и не знают, что со мной делать. Охраняют ли меня всерьез, или я должен пройти какой-то испытательный срок?

Замалчивание и утаивание всегда вызывали у меня отвращение. Хотя я и завидую своему приятелю, инженеру по автоматике, которому изо дня в день приходится распутывать какие-то запутанные дела, сам я, очевидно, не мог бы состоять в штате, быть, например, кабинетным работником, которому верноподданные подчиненные приносят на стол документы с грифом «Совершенно секретно». По-моему, человеку дозволены лишь личные тайны. Внутрисистемные тайны всегда в той или иной степени враждебны человеку или, по меньшей мере, опасны для какого-то определенного слоя общества. Те, кто, владея тайнами,

приводят в движение рычаги, в моих глазах либо болезненно властолюбивы, либо переоценивают себя сверх всякой меры: дескать, я управляю людьми, не представляющими особой ценности, знание пойдет им только во вред, а вот моя голова поистине кладезь мудрости, позволяющий разумно направлять дела. Утаивание к тому же оскорбительно для человека. Скрывают — значит, не доверяют. Не доверяют — значит, на тебе клеймо предателя. Если так, то что же остается, кроме ожесточения?

В конце концов Флер надоедает молчать, и она открывает рот, чтобы поболтать.

— Я думаю, Боб, тебя скоро освободят из-под стражи. Они смогли убедиться, что ты умеешь себя вести. Ведь ты оставался здесь совсем один, однако никаких глупостей не натворил. Меня же долго не было, когда я ходила смотреть на белый «мерседес» Луизы. Эта машина полным-полна воспоминаний, я, пожалуй, не решилась бы в нее сесть. Разревелась бы только и все равно ничего не увидела бы. Удивительное дело, что именно эта машина очутилась на здешней свалке! Я действительно думаю, что уже завтра ты сможешь сам всюду разгуливать и подыскивать себе занятие. Что-то ты должен придумать, а не то раскиснешь так, что больно будет смотреть на тебя. Все мы пережили этот трудный момент. Возиться с машинами довольно приятное занятие, да и дни летят быстрее. Но что-то надо найти и для души. У меня, слава богу, есть Бесси. Когда мне невмоготу заботиться о корове, все, что нужно, делает Жан. Он рос в деревне, есть сноровка, да и трудиться привык. Сама я никогда раньше регулярно не работала. Смешно и странно думать, что у человека бывают каждодневные определенные обязанности и он не может от них уклониться. Мне всегда хотелось жить так, чтобы я в любое время, когда только вздумается, могла затеряться. Но я никогда этого не делала. Вероятно, малодушие брало верх над смелостью. Да и вообще гайка у меня слаба. Жану, например, мало возиться с моторами. Есть у него еще одна тайная деятельность, пагубная страсть, которая порабощает его. Мы делаем вид, будто не замечаем тяжелых, как свинец, бутылей, которые он держит на полу и под полом своего вивария. По вечерам он ходит собирать ртуть. Хочет в будущем заняться прибыльным делом. Бог с ним. Жан не представляет себе, что бедным людям жить легче, нежели богатым. Когда не надо заботиться о хлебе насущном и остается много времени на то, чтобы копаться в собственных мыслях, проблем становится выше головы. Но всем нам жаль умерять его пыл. Майк, правда, думает, что Жан может преждевременно погубить себя. Говорит, что у Жана появились какие-то признаки отравления. Правда, я не замечала, чтобы десны у Жана посинели. Майк сказал, что ртуть вызывает нервные и психические расстройства. Мы пытались удержать Майка: не лишай человека удовольствия! Мой дедушка Висенте всегда говорил Луизе, моей бабушке, — не лишай человека удовольствия. И знаешь, Боб, вряд ли в этом мире осталось еще что-то, что для людей не было бы вредным.

Ты молчишь, Боб, ты не знаешь. Я тоже не знаю.

В те времена, когда жила Луиза, люди еще понимали, что хорошо, что плохо. Когда дедушку в очередной раз проваливали на выборах, Луиза принималась выговаривать ему, дескать, выкинь из головы эту дурацкую политику. Мы проживем и без избирательных кампаний и борьбы за власть. Это доставляет мне удовольствие, стоял на своем Висенте. Удовольствие! Луиза всплескивала руками. Помилуй бог! В тебя швыряют помидорами и тухлыми яйцами — и это доставляет тебе удовольствие! Тебя освистывают — тоже удовольствие! Висенте не давал сбить себя с толку. Он терпеливо, как ребенку, объяснял бабушке, что причина недоразумений проста. Правду не любят, его же совесть не позволяет сглаживать и искажать факты. Испокон веку прямота приводила людей в исступление. Луиза твердила: далеко ты со своей правдой не уедешь. Я-то вперед не вырвусь, улыбался Висенте, жизнь мостит дорогу невеждам, а у меня слишком ясный ум. Народ приходит в восторг от пустых красивых речей и лживых обещаний. Так что помидоры и тухлые яйца летят не в него, Висенте, — ими пытаются замарать честность, которая причиняет неудобства.

Знаешь, Боб, мне до сих пор жаль Висенте. Куда бы он ни выставлял свою кандидатуру, всюду его проваливали. Вообще-то они с Луизой были, очевидно, одного поля ягоды. Оба мечтали переделать мир к лучшему, оба гнули свою линию, и оба, один за другим, умерли — устали от тщетной борьбы.

Флер подпирает голову руками и бормочет что-то дощатому полу и мне о совершенно незнакомых и давно ушедших из жизни людях. Ее речь становится все более приглушенной, вероятно, она говорит о судьбе своих близких сама с собой, ищет в прошлом золотое зерно, которое, видимо, так и останется ненайденным.

— Знаешь, Боб, — она снова поднимает голову. — Майк беспокоится, что у Жана помутился рассудок, а сам он уже давно свихнулся.

Флер на мгновение умолкает, о чем-то думает, а затем многозначительно произносит:

— Вообще это чудо, что мы до сих пор живы. Порой кажется более правдоподобным, что мы встретились не на земле, а в подземном царстве.

Я не знаю, насколько Флер искренна, не понимаю, почему она так раскисла.

Противно, что один я такой болван, который ничего не знает и не понимает.