Глупая сказка
Шрифт:
– Убийцу быстро нашли?
– Нет… Я уже говорил, что никто не видел, как он ударил кирпичом и вытащил рюкзак. Ну, а так как он шел по улице не спеша, на него никто не обратил внимания. Мало ли людей ходят по улицам с рюкзаками? Актер не сомневался, что в рюкзаке деньги. Он незаметно пронес его на кухню, спрятал под стол, потом встретил девушку и провел с ней на кухне весь вечер. Взять из рюкзака деньги и сходить за водкой Актер не решился. Только утром, раскрыв рюкзак, он вместо денег обнаружил сковородку, крупу, другие принадлежности туристского быта. Между прочим, там оказалась и бутылка водки. Актер тут же ее выпил и заснул мертвецким сном. Его так и взяли пьяным… Геннадий Васильевич чуть с ума не сошел… Месяца три
– Вчера он вышел из тьмы… Мы с Рисом сидели у костра. Мне тогда он показался чрезвычайно странным. Теперь я понимаю.
– Он вернулся… Весь дрожал… Хотел идти опять к вам, но мы не пустили. Он, наверно, пытался себя уверить, что ваш Рис – это его погибший сын, хоть и возраст разный. Он и бушлат поэтому подарил чтобы, когда вы придете еще, сходство больше было.
– Погибнуть за шестьдесят четыре копейки. Как это страшно…
– Всякая смерть страшна, но бессмысленная и нелепая кажется особенно обидной. В этом есть какой-то парадокс. Если бы в рюкзаке действительно оказались деньги, тогда… ну тогда не так, что ли, было бы обидно… А то ведь сковородка да ячневая крупа. В городе прямо так и говорят: убил за шестьдесят четыре копейки. А если бы за десять тысяч? Что бы изменилось? Ровным счетом ничего. Человека нет и никогда не будет. Вот как вещи и деньги влияют на нас. Они настолько поработили нас, что даже свою жизнь мы оцениваем в рублях… Вот поворот на ваш кордон.
Архитектор остановился, протянул мне руку.
– Рад был познакомиться.
– Я тоже.
– Да, вот еще что. Чтобы вы не питали никаких иллюзий относительно моей личности. Открою вам свои отрицательные качества. Может, так случится, что мы никогда и не встретимся, и вы будете считать: дескать, вот довелось поговорить с умным, хорошим человеком, который все понимает, широко мыслит. Я действительно все понимаю и широко мыслю, но тем хуже… Я трус, демагог и болтун…
– Ну что вы…
– Да… Я вот рассказывал вам про кожевенный заводик. Ну, который отравил бы речку, лес… Так вот, заводик здесь скоро будет… Только завод по выработке химических красителей, чернил, туши и прочего… И знаете, кто автор проекта? Я. То есть инициатор строительства, конечно, не я, нам этот заводик спустили по разнарядке из министерства. Ну, а подкинули его мне. Работа нетрудная, я архитектор так себе, средней руки, вот главный и кинул его мне: дескать, справится. Я и справился. Решил его на этой речке соорудить, чтобы дешевле было. Вода дармовая, шоссейная дорога – подвозить материалы – рядом, поселок под рукой – значит, рабочая сила есть. Ни артезианских колодцев не рыть, ни дорогу не прокладывать, ни жилья не строить. Дешевенький заводик получился. Я его за три месяца сварганил. А что сделаешь? Не я, так кто-нибудь другой. Такова жизнь. Строительство начнется через год и будет продолжаться два года. Так что спешите насладиться, потом здесь будет вонючее болото. Ну, пока.
Архитектор повернулся и, не подав мне руки, ушел назад по тропинке.
– Пап, он что, злой волшебник? – спросил Рис задумчиво. Оказывается, он слышал весь разговор.
– Вроде этого.
– Может уничтожить и речку, и лед?
– Ну да.
– Движением волшебной палочки?
– Наподобие. Росчерком пера.
– Ну и ну, – Рис покачал головой. – Я думал, такое только в сказках бывает. А вон оно что. Какой оказался. Речку хочет уничтожить! Черт!
Свинцовая пуля ударила человека в лоб. Он вскочил, ощущая,
Вторая пуля попала в затылок. Третья в шею…
Человек отнял руку от лба. Она была влажной и пахла растертой земляникой.
Человек сел. Дождь стал чаще и мельче. Он барабанил по листьям крапивы, по брустверу окопа, по консервной банке на дне (вот почему пахло ржавым железом). Намокшая осинка сникла, перестала трепетать. Хмурая ель, наоборот, повеселела, расправилась, распушилась.
Под этой елью, наверно, можно было переждать дождь, но человек не сделал попытки укрыться. Он сидел на дне окопа, подтянув колени к подбородку, и вода стекала по его слипшимся волосам на грудь, за шиворот… Косые струи секли морщинистое, старое, словно сделанное из промасленной оберточной бумаги лицо и не выдавливали из него ни капли краски, не меняли выражения: оно по-прежнему оставалось желтым и усталым.
Только один раз судорога зигзагом пересекла его щеки. Человек улыбнулся…
Вершины сосен слабо зашелестели. Порыв ветра, легкий, почти невесомый, прошел со стороны речки в глубь леса. В тишине было слышно, как он натыкался на более высокие деревья, обходил их стороной, ломал мелкие сухие сучья. Потом опять все стихло. Лишь слышался испуганный писк какой-то птахи, боявшейся идущей грозы, да доносилось глухое слабое ворчание, словно очень далеко порыкивал большой голодный зверь.
Мы быстро шли по тропинке, спотыкаясь о большие перебегавшие дорогу корни, похожие на вздутые коричневые жилы, обходя глубокие лужи, покрытые желтой хвоей и сухим дубовым листом. Изредка встречались высокие кусты ежевики с почти черными ягодами, и Рис торопливо, боясь отстать от меня, срывал самые крупные и самые спелые.
Второй порыв ветра, более сильный, но медленнее первого, прошумел поверху. Теперь пришли в движение не только верхушки деревьев, застонали, заскрипели небольшие стволы. Посыпались ветки, листья, шишки. Птаха вскрикнула и затихла, очевидно покорившись своей судьбе. Наступила тревожная тишина. Наверно, все зверье затаилось в норах, дуплах, берлогах. Рис перестал бегать за земляникой, подошел и взял меня за руку.
Вдруг рядом страшно рвануло, словно все пространство над нами раскололось пополам. Я даже машинально присел, настолько сильным был удар.
– Горит! Пап! Горит! – закричал Рис. Впереди, недалеко от нас, вздымался вверх столб дыма. Отчетливо слышалось гудение пламени и треск сгоравших ветвей.
Сын потянул меня за руку.
– Пап, бежим посмотрим!
Мы побежали по дорожке. Со стороны пожара, лавируя между стволами и непривычно торопливо маша крыльями, пролетела ворона.
– Белка, пап!
Я посмотрел вверх. Действительно, с сосны на сосну проскакала белка.
Наша тропинка вильнула немного вправо и уперлась в большую, почти идеально круглую поляну. В центре поляны рос огромный полузасохший дуб. Почти вся правая его сторона была сухой. Эта-то сторона и горела. Живая левая часть дуба еще сопротивлялась, чадя, треща и фыркая, правая же вся была охвачена огнем. Дуб гудел и стонал.
Мы остановились поодаль, наблюдая за лесным пожаром. Мне первый раз приходилось видеть, как горит пораженное молнией дерево. Рис же был совершенно потрясен.
– Ну и силища, черт возьми! – то и дело повторял он. – Надо же – поджечь такую громадину! А если бы в человека? Сгорел бы, как фантик!
От верхушки дуба отломился сук и, крутясь, как огненный круг, в который прыгают звери во время циркового представления, отлетел в сторону. Зеленая трава в том месте зашипела, над землей поднялось небольшое облачко пара, взвилось было, похожее на яркий шелковый платок, пламя с искрами, но тут же опало, сук вдруг подскочил, выпрыгнув из травы черной змеиной головой, и опять исчез в траве. Лишь небольшая струйка дыма выдавала его присутствие.