Глянцевая женщина

Павленко Людмила Георгиевна

Актриса вытерла слезы и, помолчав, произнесла:

— Прости. Я совсем распустилась. Так нельзя. Просто я тебя очень люблю.

— Я тоже! — внезапно вырвалось у безмолвного статиста.

— Правда? — Елена Ивановна подняла на него просветлевший взгляд.

Странное дело! Это была она… И не она! Павел Прокофьевич никогда не видел, чтоб пожилые дамы на глазах превращались хоть на мгновение в молодых. А сейчас это было! Или же зрение его обманывает? Он поверил в ее перевоплощение, он включился в игру и видит то, что должен видеть, а не то, что есть на самом деле. Значит, зрители в зале не просто смотрят, а участвуют в спектакле! Разумеется! Некоторые постановщики спектаклей заставляют актеров напрямую

обращаться в зрительный зал, вовлекая сидящих в нем в действие, заставляя их тоже участвовать в происходящем. Но ведь это — насилие! Ничего этого совсем не надо! Если спектакль действительно хороший, если актеры органичны, то зритель ведь и так участвует, ибо он принимает условия игры и видит персонажа на сцене, а не его исполнителя! И этого вполне достаточно. Насилие же вызывает зажим у зрителя и мешает свободному взаимному энергообмену — от актера к зрителю, от зрителя к актеру. Талантливому исполнителю хватает для вдохновения поддержки зрительного зала, когда он, затаив дыхание, следит за действием…

— У нас все вышло очень-очень плохо, — заговорила вновь актриса, — мы не должны были встречаться так… При таких обстоятельствах. Мы не должны были участвовать в этой мерзкой игре. Это совсем не шутка. Светка использовала нас. Она ведь получила власть над нами. Как Карабас-Барабас над своими куклами. Теперь мы все под колпаком. Она же все обо всех знает. И сводит кого с кем хочет.

— Но нам с тобой она всегда идет навстречу… — робко шепнул Павел Прокофьевич.

— Значит, ей это выгодно. Что-то впоследствии она от этого получит. Мы должны выйти из игры, не ожидая, чем она закончится.

— Но как?

— Давай уедем из Зарубинска. Бросим все и уедем. Вот только как быть с Юлей… Даже не знаю. Она считает меня матерью… Валентина не сможет ее воспитать, я это точно знаю. Слишком уж легкомысленная, ненадежная. Да и пить начала… Шиманский… Он родной отец, он любит Юльку, но… Я не могу ему ее доверить! Он какой-то неискренний, лживый… Да и как он зачал ее?! При каких обстоятельствах?! Не устоял перед несовершеннолетней!

— И все же это его дочь…

— Я понимаю! Но он — гадина! Нет, не отдам я им Юльку. Ведь мы возьмем ее с собой?.. Ведь ты не против?..

Елена Ивановна резко вскочила и сказала:

— Вот истинная потерпевшая — ребенок! Вы понимаете, Павел Прокофьевич?

— Понимаю, — растерянно кивнул тот, ошеломленный резкой переменой.

Теперь Гринева была именно Гриневой, и никем иным. Заложив руки за спину, она энергично зашагала из угла в угол, благо комната была очень большой и не слишком заставленной мебелью.

— Конечно, жаль Алину, но она, как мне кажется, все-таки понимала, что семья строится на лжи и что рано или поздно надо будет за это расплачиваться. А вот ребенок… Впрочем, мы ушли в сторону от поисков преступника. — Она повернулась к Павлу Прокофьевичу: — Вы поняли, что я хотела сыграть Светлану, а вышла почему-то на Алину? Я сама не пойму почему.

— И я, признаться, вначале тоже растерялся. Подумайте, что вас к этому подтолкнуло?

— Честное слово, не могу сказать. Не знаю.

— В этом определенно что-то есть. И для чего-то это было нужно.

— Что вы увидели в этом коротком монологе?

— Прежде всего она — ваша героиня — была напугана.

— А ведь и в самом деле! Но кем же? Или чем? Может быть, сознавала, что, участвуя в непристойностях, она может получить внеюридическое воздаяние свыше?

— А упоминание о том, что Светлана дергает их за ниточки, как кукол? Сравнение ее с Карабасом-Барабасом? Нет-нет, она не только боялась наказания за грехи, но еще и Опасалась конкретного человека! Все же попробуйте сыграть Светлану.

— Хорошо.

Елена Ивановна подошла к зеркалу и критически оглядела себя. Она была одета в элегантное трикотажное платье какого-то

дымчато-голубого оттенка, что в сочетании с пепельными волосами, чуть-чуть подкрашенными синим, делало ее похожей на ангорскую кошку. Она взяла темно-вишневую помаду и накрасила губы. Затем стянула волосы резинкой и брызнула лаком на голову, сделав себе гладкую прическу. Из стоявшего на подзеркальной тумбочке флакона побрызгала духами на белый носовой платок и, сжав его в ладонях, повернулась к своему единственному зрителю. Надменный взгляд, сжатые губы и вздернутый подбородок преобразили ее полностью.

— Вы ничего почти не сделали, а вы… уже не вы! — восхитился Чудин.

— Вы физику учили в школе? — спросила актриса.

— Ну да.

— Значит, помните закон под названием «Бритва Оккама». Он гласит: не умножайте сущностей сверх необходимого! Я привыкла во всем обходиться немногим. В том числе и выразительные средства для сцены использую достаточно скупо.

— Браво! — захлопал в ладоши Павел Прокофьевич.

— Вы рано аплодируете. Я не могу войти в образ Светланы.

— Да вы уже вошли в него!

— Отнюдь. Мы с вами не видели эту женщину, но по рассказам знаем ее примерные характеристики — высокомерна, холодна, цинична… Ф-фу! Какая вонь от этих омерзительных духов! Квартиру надо будет потом проветривать в течение многих часов. Они невероятно стойкие.

— Вы что… Вы специально их купили?

— А то как же! Целых три пузырька, чтобы смешать три аромата. Правда, купила их задешево. Это так называемые «пробники» — малюсенькие пробирочки, которые покупают на пробу. Ведь я собиралась сыграть предполагаемого убийцу для Виктора Петровича. Но наш великий следователь более не нуждается в моих услугах. Вот я и решила использовать эти приспособления для образа Светланы. Итак, начнем. Вы будете Алиной.

— Помилуйте! Женская роль…

— Вы ничего не говорите. Просто смотрите на меня. Идет?

— Ну хорошо.

— Так вот, — безо всякого перехода начала Елена Ивановна, — ты пошлая гусыня. Мокрая курица. И больше ничего. Да, мы были подругами. Но больше ты не доверяешь мне. Ты целиком поглощена своей любовью. А кто он, твой Сергей? Ничтожество! Молчи! Я знаю, что я говорю. Ему нужна только твоя большая грудь и аппетитная задница. Он же кобель, как все они. Кому ты веришь? Тебе мало Шиманского? Смешные бабы… Ищут принца. Как будто принцы существуют в этой поганой подлой жизни. Да мужики ведь вас используют! А вы готовы на край света за ними бежать!.. Я им давно не доверяю. И ничего от них не жду. Я их использую. И потом выбрасываю. Я знаю, что ты думаешь. Ты вообразила, что я завидую тебе. Это не так. Чему завидовать? Тому, что они сначала на меня кидаются, а потом видят перед собой аппетитную самку, то бишь тебя, и переключаются на твою особу? Ну и что? Такие придурки и не нужны мне. А денежный мешок — пусть ему будет хоть девяносто лет — я всегда найду. Найду и вытряхну. И его денежки плавно перетекут в мой кошелек. Я обеспеченная женщина. И обязана этим только самой себе. А ты… Ты будешь вечно плестись у них в хвосте, как Гюльчатай из народного фильма «Белое солнце пустыни»… Если, конечно, не одумаешься вовремя. Кстати, у нас есть одна общая подруга… И кажется, она к тебе весьма благоволит. Ты не заметила?

Актриса вдруг оборвала себя.

— Есть кто-то третий! — воскликнула она. — Я это чувствую! Между Алиной и Светланой кто-то стоял. И это не Шиманский. И не Сергей. Кто-то еще…

— А о какой подруге вы вдруг заговорили?

— А? Не знаю. Так, вырвалось. Не знаю почему.

— Я не почувствовал исходящей от Светланы угрозы. Только презрение к более непрактичной подруге.

— Я говорю же: есть кто-то третий.

— Эта неведомая нам подруга? Или же… Или же тот подросток, что приходил, как утверждает Зинаида Николаевна, последним?