Глянцевая женщина
Шрифт:
— Вот видите. А вы говорите — не подозреваете. И тут же — «на воре шапка». Я же все чувствую. Наш главный режиссер вообще при всех в лицо мне бросила, что я — убийца.
— Вы в кабинете следователя, а не главного режиссера. Или вы так ее боитесь, что постоянно говорите о ней?
— Как раз я не боюсь. За то и страдаю.
— А кто боится?
— Все. Она маньячка. Уж извините за такое слово. Накипело.
— Мне это в протокол писать?
— Пожалуйста. Она не скрывает своего отношения ко мне, а я не скрываю своего отношения к ней. Мы квиты. Вы ведь беседовали с ней?
— Конечно.
— Она наговорила
— Тайна следствия, — скупо улыбнулся Иван Максимович.
Инга впервые видела улыбку на его лице. От этого он стал как-то человечнее, добрее. И даже внешне гораздо симпатичнее. Инга вдруг обнаружила, что у него веселые карие глаза с лукавыми искорками, довольно моложавое лицо с правильными чертами. И почему он раньше ей казался черствым и неприятным человеком? Вполне импозантный мужчина лет сорока, хорошо и опрятно одетый, с интеллигентными манерами, воспитан. И вовсе он не равнодушный. Просто сдержанный. Инга одернула себя. Нельзя так быстро менять мнение о человеке. И потом, давно известно первое впечатление самое верное. Потому что подсказано интуицией, внутренним чутьем. А оно не обманет.
— Обстановка в театре, как видно, оставляет желать лучшего, — не то спросил, не то высказал вслух свое мнение следователь.
— Вот именно! — подхватила Инга. — Иначе бы и преступления не совершались. Почему-то считают, что творческим людям позволительно быть безнравственными. Больше того! Вменяют это им в обязанность! Если творческий человек, значит, чудак, или маньяк, или придурок, или пьяница, бабник, наркоман, распутница — ну и так далее в том же духе. Почему?! Неужели нормальные люди не могут творить? Неужели человек нравственный, добросердечный, сострадающий не в силах обладать богатой фантазией? Почему ему отказано общественным мнением в таланте? Почему вообще талант может быть в нашем понимании лишь извращенным? Что за глупость? Кто нам вбил в голову такую пагубную мысль?
— Тому есть множество примеров.
— Именно! Все дело в том, что и в искусстве существует своя иерархия. И наверху, как в любой пирамиде власти, всегда оказываются самые пробивные. Но! Пробивной талант не есть талант истинный. Пробивной человек — не творец. Прежде всего он жаждет власти. А талант истинный — свободы творчества. Вот потому те, кто в искусстве наверху, кто заправляет всем в каком-либо творческом коллективе, не на таланты ставку делают, а на лояльных, на своих людей. Так появилась мафиозная структура в управлении творческими коллективами. Что может быть абсурдней?
Иван Максимович внимательно слушал молодую женщину и ничего не записывал. Они проговорили больше часа, но Инга так и не поняла, есть ли у следствия какие-либо версии и существуют ли подозреваемые. Удивительным человеком оказался Иван Максимович Кривец, следователь прокуратуры. Произносил какие-то слова, о чем-то спрашивал, но угадать направление его собственных мыслей Инге не удавалось. «Какой-то скользкий, что ли? — думала она, идя по улице. — Нет, не скользкий, а… ускользающий. Ты в одну сторону за ним, а он уже в другую движется. И все так плавно, незаметно. Только подумаешь: ага, вот он какую версию отрабатывает! А он уже совершенно о другом тебя расспрашивает. Невероятный тип. Не хотела бы я быть подследственной. С тобой, как с мышью, забавляется».
От этих мыслей Ингу отвлек знакомый голос — Лариса Родионовна,
— Откуда вы, дитя? — спросила она Ингу.
Та вздохнула:
— Из прокуратуры.
— Ну и вид у вас. Совершенно измученный. Что, следователь терзал допросами?
— Не то чтобы терзал… Но приятного мало.
— Еще бы!
Они стояли посреди пешеходной улицы в центре города. Здесь торговали изделиями народного промысла, художественными полотнами, бижутерией.
— Пойдемте картины посмотрим, — предложила Лариса Родионовна.
Они прошлись вдоль ряда выставленных больших и маленьких, в рамах и без рам, написанных маслом и акварелью работ местных художников, и Инга невольно отвлеклась от своих раздумий. Некоторые картины были по-настоящему талантливы.
На этой улочке чудесно пахло — продавцы восточных благовоний жгли ароматические палочки, дабы привлечь внимание прохожих. А каких только диковин не имелось на прилавках! Резные деревянные поделки, керамические фигурки зверюшек и пастушек и пастушков, причудливые вазы, искусно сделанные цветы, плетеные кашпо, конфетницы и хлебницы. Глаза разбегались при виде всех этих чудес.
— Вы были маленькой в те годы, когда существовал запрет на подобную торговлю, — проговорила Лариса Родионовна, — а меня это очень тревожило. Мне казалось, переведется на Руси мастеровой народ. А вот поди ж ты. Все вспомнили наши Левши, мастерят лучше прежнего всякие разные диковинки. Какие руки золотые у людей! — Она вздохнула. — А мы… Зачем мы им нужны, скоморохи несчастные?..
Она вдруг на глазах изменилась. Вместо уверенной в себе и гордой женщины перед Ингой стояла растерянная и измученная.
— У вас что-то случилось? — осторожно спросила Инга.
— О да, — ответила Лариса Родионовна, — случилось. Двадцать семь лет назад, когда я пришла в этот театр под руководством этой женщины.
Она избегала даже называть по имени Миру Степановну!
— Значит, я не единственный изгой в зарубинском драматическом? — усмехнулась девушка.
— Да. Не единственный. Нас двое. Была я одна, а теперь нас двое. Уезжайте отсюда! — Лариса Родионовна повернула к Инге встревоженное лицо. — А лучше вообще уходите из театра. Гиблое место. Гибельная профессия. Я не знаю, где нужен настоящий талант. Может быть, где-то и существует такой театр, но мне такое место неизвестно.
— А мне известно! — улыбнулась Инга. — В сказке о золотом ключике. Помните, в финале куклы избавляются наконец от Карабаса-Барабаса и скрываются за волшебной дверью. А там — кукольная страна и свой чудесный кукольный театр.
Лариса Родионовна остановилась и внимательно посмотрела на собеседницу.
— А вам не кажется, — проговорила она тихо, — что все вообще театры — кукольные? Что просто нет других? И в каждом — свой Карабас-Барабас?
— Так уж и в каждом?
— В каждом. Сами актеры сотворяют их. Человеку с достоинством трудно в театре. Режиссеры привыкли купаться в лучах неискреннего обожания. Каждый театр — это семья. Такая маленькая коза ностра. Неудобных людей здесь не любят. И кстати, знаете, ни один пункт конституции не распространяется на актера. Актер есть просто бессловесный раб. Простите. Я не хочу об этом говорить. А ни о чем другом я даже думать не могу. Простите.