Гнёт. Книга 2. В битве великой
Шрифт:
… В комнате был беспорядок, печь не топлена. На кровати, укрытая тряпьём, лежала истощённая женщина; возле стола, уронив голову на руку, сидел небритый человек, пустой рукав висел вдоль солдатского мундира. Увидев девочку, больная обрадованно заговорила:
— Катенька, озябла, сердечная… Бедняжка моя… Господи, кто это?
Она испуганно смотрела на занесённого снегом Древницкого. Мужчина поднял голову, вскочил на ноги, вытянулся. Древницкий сурово спросил:
— Загулял, солдат? Ну, проспался?
Повелительный тон сразу отрезвил
— Так точно! Проспался.
— Затопи поскорее печку, принеси веник, прибери в комнате. Это не жилище солдата — свинарник! Живо! Здравствуй, хозяюшка, как тебя звать-то? Давно больна?
— Болею-то давно. А вот пришёл мой-то, да безрукий… враз и свалилась. Ноги отнялись, кашель треклятый мучает…
Солдат внёс в рогоже охапку дров, принялся растапливать печь. Катя вертелась возле него, щебеча, как птичка:
— Я ёлку глядела, а мальчишка ударил меня, в снег повалил: деньги стал отнимать… А дяденька, отколь взялся, как рванёт Петьку за ухо, дал подзатыльник, тот и убег.
— А ты знаешь дяденьку? — спросил отец, недоумённо поглядывая на Древницкого.
— Не. Впервой. А потом пошли в магазин… Он мне купил колбасы с хлебом, пирожное…
— А сюда зачем пришёл?
— Говорил, будем вместе рождество встречать. Вона, накупил сколь!..
А Древницкий, сняв пальто, подошёл к столу, разостлав две газеты, стал вынимать из кулька сахар, чай, закуски, бутылку вина.
Солдат уже подмёл комнату, собрал разбросанный хлам в кучу, задвинул под вторую кровать. Вытащил откуда-то старенький самовар, наполнил водой, поставил возле печки, дожидаясь, когда нагорят угли. Он успел мимоходом причесать свои лохмы, почистить замусоленный мундир.
— Ну вот, теперь на человека стал походить, — произнёс уже мягче Древницкий. — Только солдату не положено ходить лохматым, небритым. Вот тебе деньги, парикмахерская — рядом, побрейся, подстригись да купи четыре стеариновые свечки. Будем праздник встречать вместе. Один я, без семьи… Я ведь тоже отставной солдат его величества…
У безрукого дрогнул мускул на щеке.
— Так точно, ваше высокоблагородие! — бодро, ответил он.
— А ты без благородия, оно с погонами в сундуке лежит… Зовут меня Владимир Васильевич, а тебя?
— Крестили Иваном, а зовут Безрукий…
— А ну! По-суворовски: одна нога — там, другая — здесь!
— Рад стараться, ваше…
Древницкий погрозил пальцем. Иван с весёлой искрой в глазах проглотил последнее слово, зажал в кулак полученные деньги, повернулся налево кругом и метнулся за дверь.
— Напрасно вы, барин, дали ему деньги — пропьёт. Как вернулся — пьёт, никак не удержишь.
— Ничего, Дарьюшка, а ты поласковей с ним… Мучается человек, калекой стал.
Иван вернулся быстро, принёс свечи, поставил их, зажёг. Древницкий наполнил стаканчики вином. Стол пододвинул к кровати больной.
— С праздником, дорогие друзья! Я совсем один, сына в Сибирь угнали, дочь с мужем в Москве… Хотя
— Так точно, ваше… — он закрыл ладонью рот, — Владимир Васильевич. Дай бог вам счастья!
Чокнулись, выпили, закусили. У Даши от вина зарумянились щёки. Безрукий с вожделением посматривал на бутылку, но, заметив, что Древницкий отставил подальше свою стопку, сделал то же. Даша благодарно посмотрела на него.
— Так я же не пьяница, Дашутка, — сказал он смущённо. — Вот изувечили… Куда я гожусь! С горя пил.
— Эй, солдат! С врагом сражался?
— Сражался, вот и руку срубили, когда товарища защищал.
— Так вот, запомни. Горе — тоже враг, с ним надо сражаться. А рука что! Проживёшь и без руки. Устрою тебя сторожем к себе в архив, справишься… А семью беречь надо. Вот позовём доктора, вылечим жену, и дело пойдёт.
Катя забралась на колени к отцу, гладила гладко выбритую щеку. Отец прижал её голову к груди:
— Воробушек… Верно, всё верно. Только слаб человек.
— Ну, я эту твою слабость живо вышибу.
С этого дня Древницкий нашёл семью. Он сам не понимал, как случилось, что в общении с этими простыми людьми исчезла его замкнутость, рассеялась угрюмость. Чувствовал, что нужен им. Окриками и дружеской беседой отучил Ивана от водки. Даша под его влиянием стала сдержаннее и ласковее с мужем. Девочка льнула к Древницкому. Он стал учить её азбуке. А тут как раз у Безрукого освободилась комната, в которой жил машинист, и семья лишилась небольшого дохода. Древницкий перебрался из своей холостяцкой квартиры в эту тесную каморку. Так и живёт восемь лет, окружённый уважением и заботой преданных люден.
В коридорчике кто-то завозился. Древницкий встал, открыл дверь: на пороге с подносом и руке стоял Иван.
— Кушайте, Владимир Васильевич, окрошку сготовила Дарьюшка, вашу любимую…
— А сама где?
— Бельё понесла, а мне дала команду покормить вас.
— Спасибо, голубчик. Ух, хороша окрошка!
— Сейчас гречневую кашу принесу.
Безрукий вышел и минут через пять вернулся с Аристархом.
— Садись-ка, друг, — обрадовался Древницкий. — Каши хочешь?
— Только что пообедал, спасибо. Я к вам с делом. Хочу помощи просить…
— Валяй. Какая помощь нужна?
— Сдаётся мне, что приближается наше желанное времечко. Шумит ветер революции. Нужны будут люди грамотные.
— Это ты верно.
— А я-то, всего-ничего, сельскую школу окончил. Революционную литературу освоил, а по остальным предметам неуч.
— Да. Учиться надо. Всегда надо учиться.
— Сейчас занимается со мной студент Каратареа. Хочет подготовить за четыре класса, потом поступлю на вечерние годичные курсы при коммерческом училище. Директор Дунин-Борковский обещал принять.