Гнев. История одной жизни. Книга первая
Шрифт:
Друг мой, Гусо-джан. Я знаю, ты любишь меня… И я люблю тебя. Мы рождены друг для друга, и никто не может разбить нашу любовь. Но у тебя и у меня есть другая любовь — горячая любовь к родине…
Там, в Кучане, я не могла тебе всего сказать, что думала. Многого я не понимала, да и боялась тебя обидеть. Но сейчас я хочу сказать, потому что не могу держать в сердце эту тяжесть.
Знал ли ты куда идешь и кому будешь служить, когда уезжал из Боджнурда?! Нет, наверное, не знал. Иначе бы ты никогда не надел английский мундир, — шкуру тех, кто вот уже много лет подряд обирают нашу
Ты, наверное, захотел стать богатым, чтобы получить законное право жениться на мне… Чтобы никто не смог сказать, что я вышла за бедного? Но ты ошибся, милый мой. богат тот, кто богат душой, честностью.
Милый, не пойми меня плохо. Я верю, что душа у тебя полна любовью к родине… и ты человек храбрый и справедливый…
Впервые ты от меня получаешь такое необычное письмо. Но что делать? Будь мужчиной, я бы не раздумывала над тем, что делать. Любимые дети курдского народа сражаются в гилянских окопах. В Боджнурд каждый день приходят тревожные вести, жизнь патриотов под угрозой. Больше месяца Гилян окружен. Помощи повстанцам ждать не откуда. Только мы, курды, можем им помочь.
Гусейнкули, я не забыла твои слова. Помнишь… «Я из племени пехлеванлу — и я должен оправдать это имя!» А еще я вспоминаю наши разговоры о «Шахнамэ». После занятий в «классе экабер» ты всегда мне рассказывал про кузнеца Кавэ и его знамя. Тебе очень хотелось быть похожим на него…
Гусейнкули! В Боджнурде ходят слухи, что наша милая курдянка Суйрголь присоединилась к гилянцам. Я очень завидую ей. Знаешь, я послала ей свои золотые серьги. Пусть, если надо, обменяет их на оружие и патроны!
Прости за такую неразбериху и откровенность, милый.
Сердцем с тобой… твоя Парвин».
Прочитав письмо, я еще долго смотрел на исписанный мягким почерком листок и не мог опомниться от прочитанного. Я был до слез тронут письмом Парвин, но чувствовал обиду за те строки, где говорилось, что я ради богатства подался в «курдлеви». Боже мой! Какая же она наивная эта красивая девушка! Не будь связи с повстанцами, не будь заданий Ходоу и Арефа, я и друзья давно бы уже были в горах! Нет, ей об атом не скажешь.
Я сложил бережно письмо, сунул в карман. Видно, у меня был растерянный вид.
— Что случилось? — строго спросил Ахмед.
….. Ничего, Ахмед-джан, по-своему она нрава… Может подозревать меня…
— Да читай же вслух! — повысил голос Ахмед. — Или ты настолько ревнив, что даже письмо не можешь нам прочесть?!
— На, читай сам!
Ахмед мурлычет про себя. Все внимательно следят за ним. С каждой новой строкой выражение его лица меняется. становится тревожным.
— Это приказ, а не письмо! — взволнованно говорит Ахмед. — Она во всем права… Она требует, чтобы мы сбросили с себя этот ненавистный мундир и пришли ил помощь гилянцам! Смерть или честь! Ждать больше нельзя!
Погасли звезды. Утренняя заря прогнала темноту ночи за высокие хребты гор, и вот выкатилось косматое солнце.
Лейтенант Аалам-хан пришел в расположение эскадрона раньше обычного. Вызвав меня из комнаты, он сказал»
— Гусейнкули!
Я захожу в комнату, объявляю ребятам о выезде. Сидим, раздумываем, чего же ради затеян поход. Я гляжу то па Ахмеда, то на Аббаса и не знаю, кого из них оставить в казарме? Оба младшие командиры, мои помощники. Ахмед догадывается, о чем я думаю, говорит:
— Разреши остаться мне, Гусо? — глаза у него горят болезненным блеском, на лице бледность. Не заболел ли?
— Кому-то из нас надо оставаться, — отвечаю я и гляжу на Аббаса. — Ты не против, Аббас, если останется Ахмед?
— Конечно… Я не против прогуляться по степному воздуху.
— Тогда, вопрос решен. Остаешься ты, Ахмед!
Через два часа, выстроившись в колонну по четыре, мы выражаем из ворот казармы, минуем городские ворота и устремляемся на север по Кучано-Ашхабадскому тракту. Второй эскадрон отделился от нас и двинулся на северо-запад, сразу же за городом, на развилке. Первый эскадрон на северо-восток. Мы идем на север, а это значит — в сторону населенных пунктов Имам-Кули и Дурбадам. Дорога хорошая, кони ступают лихо, весело, а кавалеристы — хмуры.
Командует эскадроном сам Аалам-хан. Мне не доверяют. Я даже не знаю, зачем мы едем, мне не объяснена задача. Но я уверен, и не только я, но и все кавалеристы эскадрона, что прогулка наша не без умысла. На лицах солдат недоумение. На моем лице растерянность.
— Отдыхайте, кулдофадар Гусейнкули, — говорит с улыбкой Аалам-хан, — вам предоставлен двухдневный отдых.
Ох, как нежелателен этот отдых. Идем уже четыре часа без передышки и не знаем, когда будет привал. Впрочем. кони пока ведут себя хорошо, да и мы не чувствуем особой усталости. Угнетает неведение.
Степь. Равнина, холмы. По обочинам дороги по холмам покачиваются серые кустики полыни. Звонкоголосые жаворонки купаются в синеве, быстро взмахивают крылышками и вдруг падают вниз камнем к земле.
Аалам-хан едет впереди эскадрона. Я на своем Ыкбале гарцую сбоку или отстаю от колонны. Конь щиплет траву. Когда колонна уделяется, я трогаю поводья, скачу вдогонку. Нет, я не специально отстаю. Я думаю о Парвин, о ее письме и невольно ухожу в себя, ничего не вижу перед глазами: ни степи, ни всадников, ни клубящейся над степью ныли. Только образ любимой неотступно преследует меня… Она мне кажется то милой и нежной, то гневной.
Скачу сбоку колонны. Рамо кричит:
— Эй, кулдофадар! Скажи этому губошлепому педжнабцу, чтобы сделал привал. Коней загнать хочет?
— Почему нет привала, командир? — спрашивает Аббас, едва я обогнал Рамо.
— Командир есть. Чего меня спрашиваете!
Поровнявшись с Аалам-ханом, мы долго едем седло в седло. Индус хорошо понимает, что я злюсь на него, но никак не реагирует. Он делает вид, что вообще меня не замечает. Стерва!
— Господин Аалам-хан, разве не видите, что и люди и кони утомились! — с раздражением говорю я, — Дайте команду на привал!