Гнездо орла
Шрифт:
Когда они на несколько минут остались втроем, Лей прямо посмотрел на фюрера. Самочувствие у него, как и предупреждал Брандт, ухудшалось на глазах: на лбу выступил обильный пот, дыхание становилось прерывистым.
— Я знаю, что Гиммлер перед съездом искал случай для общенациональной истерики по типу «бухаринского дела». Но пусть работает с кем-нибудь другим. А я… не хочу. Не хочу!
Гитлер молчал. Случай и впрямь был удобный, словно приготовленный на заказ, и это «не хочу» выглядело, как каприз.
А Гитлер капризов не любил.
Сухо кивнув Лею, фюрер повернулся к дверям, в которых тотчас же
Гесс проводил Гитлера до машины. Поняв, что Рудольф хочет остаться, Гитлер поджал губы. Это выражение на его лице было хорошо знакомо всем, имевшим возможность наблюдать фюрера в повседневности. Лицо словно леденело изнутри; в серо-голубых глазах — льдины, губы заморожены. «Абсолютный холод», — сказал о таком Адольфе покойный Грегор Штрассер.
Гитлер уехал. Гесс возвратился в палату. Лей по-прежнему отказывался от обезболивающих. Брандт сказал, что он потребовал телефон.
— Я не вполне понимаю, что происходит, — сказал Брандт Гессу. — Но такие нагрузки на сердце недопустимы. Нельзя ли как-то пойти ему навстречу или… хотя бы сделать вид?
«Сделать вид», что общенациональная истерика отменяется, было невозможно: у Лея имелись надежные осведомители.
— Что тебе так претит? — спросил Гесс Роберта, который лежал, закрыв руками лицо. — У Гиммлера есть реальные заговорщики, конкретное дело. Там все чисто — он поклялся. Он всего лишь, как бы это сказать, выстроит драматургию, задаст единство времени и места, украсит сюжет твоей яркой личностью…
— Иди на х…, — отчетливо произнес Лей.
Гесс вышел. Спустившись вниз, посидел в машине. В животе началась знакомая режущая боль. Шофер сразу заметил его состояние, и вскоре к нему в машину подсел Брандт. Откинув сиденье, он велел Рудольфу лечь на спину и расслабиться. Он понимал что сейчас волнует Гесса, и, не дожидаясь вопроса, пересказал ему, как Лей только что объяснил свое упрямство. Оказывается, согласием не то с Марксом, не то с Энгельсом, а точнее собственным нежеланием «повторять историю в виде фарса».
— Как это понимать? — морщась, спросил Гесс.
— Он сказал, что несколько лет назад из него уже сделали шута на глазах одиннадцатилетнего сына, а теперь, послезавтра, мальчику восемнадцать.
Гесс сразу вспомнил «франкфуртскую авантюру» [15] 1931 года и обстоятельства, о которых говорил Лей. Вспомнил и то, что завтра все шестеро детей Роберта приезжают в Мюнхен на день рождения их старшего брата Вальтера. Приедет и Маргарита.
Ну что тут делать?! Пытаться объяснять Адольфу? Нет. Гиммлеру? Но Гиммлер не свободен в принятии решения, в отношении которого фюрер выразил свою волю. Решение придется принимать самому.
15
См. роман «Плачь, Маргарита», ч. 2.
— Карл, пожалуйста, передайте Роберту, что я его понял. Я все отменю, — попросил Гесс.
Отъехав немного от клиники в сторону Коричневого дома, он вышел на набережную и минут двадцать стоял, подставив лицо фену. Боль в животе не мешала. Голова работала четко.
Через час оцепление СС было
Гесс в молодости сочинял пьесы. Но поскольку времени у него всегда не хватало, он щедро раздаривал сюжеты желающим. На один из таких сюжетов Альбрехт Хаусхофер написал пьесу, много лет идущую на Бродвее.
После разговора с Гиммлером Рудольф, взяв с собой свою старшую секретаршу Хильду Фат, поехал к Юнити, у которой очень кстати застал Герду Троост, и живописал дамам сцену на заводе. Гитлер еще должен был находиться в Коричневом доме, туда все четверо и отправились. Там Гесс, собрав внушительную аудиторию, рассказал о страданиях бедного Роберта, вызвав слезы на глазах многочисленных секретарш. Все общество находилось сейчас в Сенаторском зале, где на стене, рядом с портретом Фридриха Великого, уже семь лет висела придуманная Гессом для фюрера надпись: «В этом движении ничего не произойдет, за исключением того, чего хочу я». Через Сенаторский зал Гитлер обычно проходил после совещаний с военными.
Фюрер появился. И сразу попал в странную, непривычную, наэлектризованную сочувствием и женским беспокойством атмосферу. Это был первый акт пьесы.
Второй, как и рассчитывал Гесс, сыграли три эмоциональные дамы, не знавшие, что Адольф уже побывал в клинике Брандта, и собиравшиеся туда с ним отправиться. Особенно выразительна была Юнити, в глазах которой всеми оттенками переливалась живая боль. Эти глаза на Адольфа почти не глядели.
Когда дамы уехали, Гитлер уже заметно помрачнел, хотя после совещания вышел в приподнятом настроении. И Гесс сразу перешел к эпилогу.
— Я только что еще раз убедился в том, что в центре общенационального напряжения может стоять только один человек, — твердо произнес он. — Любому другому это противопоказано. Как и нации в целом.
Гитлер, брезгливо щурясь, глядел в пол. Несколько раз он выдыхал воздух, передергивал плечами, наконец громко фыркнул:
— Ты сегодня определенно все решаешь сам! Держу пари, ты уже отдал приказ Гиммлеру!
— Гиммлер ждет твоего звонка.
Гитлер снова возмущенно фыркнул:
— Ну, Руди! Мне, что ли, не жаль этого мазохиста? Кстати, как он там? Как и ты, считает меня бессердечным?
— Не знаю, что он считает! Он послал меня на х…!
— Что-о??!.. Все-таки ему здорово досталось. Придет в себя, извинится, конечно.
— Нужно мне его извинение!
— Ладно… я вас помирю. — Гитлер прошелся по залу. — Позвони Гиммлеру сам. Скажи, чтобы действовал… по своему усмотрению.
Фюрера ждало очередное совещание. Мартин Борман уже дважды обозначился в полуоткрытых дверях. Когда Гитлер ушел, Гесс позвонил Гиммлеру, потом — Отто Дитриху, имперскому пресс-секретарю, и приказал информацию о несчастном случае с Леем дать в утренних газетах «максимально сдержанно». И наконец уехал, но не домой, а к Альбрехту Хаусхоферу, который работал сейчас в Мюнхене. Эльза с Буцем приедут только завтра, а дома без них была тоска…