Гнездо орла
Шрифт:
В своем детстве ты видела в галереях Цвингера совсем других немцев. Те же, что отдыхали на его внутреннем дворе, как ты выразилась, — „в дешевом балагане“, прежде даже названия такого не слышали. Грета, подумай: во времена твоего детства и моей молодости услышать „глюкауф“ возле „купальни нимф“?!
А куда все-таки подевались те „наши“, которых ты девочкой здесь встречала? Я тебе отвечу — никуда. Просто они стали больше работать.
Почему скучал Роберт? Что с ним происходит? Грета, я тебе только брат, но и до меня рикошетом долетают эти постоянные залпы из тыла. Каково же твоему мужу?
Я рад, что ты занимаешься сейчас реальным
И последнее. Мне кажется, даже на долгую человеческую жизнь выпадает всего несколько лет (а то и дней) покоя и радости. Однако на долю каждого ли поколения выпадают такие годы? И каждый ли народ, заглушая недовольных, может воскликнуть голосом фрау Миллер: „Мы никогда так не жили!“
Ты спросишь: а что потом? Возможно, и ничего хорошего. Но это ведь не новость для миллионов таких фрау. Ничего хорошего не было в их жизни тысячелетье. Но мы должны были попытаться.
Твой брат Рудольф».
Это письмо передал Маргарите адъютант Гесса Лейтген. И все же впечатление у нее осталось такое, как будто Рудольф писал не вполне свободно, и она ждала второго письма. Хотя… по сути, брат ей ответил.
Бергхоф был пуст, тих и удобен для серьезной работы. В распоряжении Маргариты имелся обширный справочный материал и возможность быстро получить все необходимые данные. Но с первых же дней ее охватило какое-то странное чувство. Оно было, по-видимому, сродни тому, на которое однажды, в этой самой «фонарной» гостиной пожаловался ей Гитлер. «Не могу подолгу оставаться на одном месте, — сказал он. — Вот Сталин сидит в Кремле, и это хорошо: народ всегда знает, где вождь. А меня вечно куда-то носит».
В этой шутке была правда. Маргарита не знала, что двигало Адольфом, заставляя его постоянно перемещаться по Германии, но ее саму словно выталкивало.
Таким образом, поработав две недели, ознакомившись с новой образовательной системой, ее общим смыслом и целями, Маргарита ощутила себя в пучине такого безнадежного хаоса, что впору было устроить во дворе Бергхофа большой костер из новых немецких учебников и собственных пустых надежд, а после сбежать куда-нибудь. Она заставила себя начать со второго и попросила у Бернхарда Руста, министра по делам науки, образования и культуры, разрешения посетить несколько специальных летних лагерей для учителей начальных школ. Руст, конечно, такое разрешение дал и сам любезно вызвался сопровождать ее.
Еще неделю под присмотром министра и в обществе энергичной Гертруды Шольц Маргарита наблюдала, как учителя и учительницы ходят с песнями строем, слушают лекции по истории нацистского движения с обилием цитат, авторство которых всякий раз повергало ее в шок. Начальник одного из лагерей, узнав от Руста имя высокой гостьи, особенно усердствовал по части высказываний доктора Лея:
«Уличный дворник одним взмахом сметает в сточную канаву тысячи микробов. Ученый же гордится собой, открыв лишь одного-единственного микроба за всю жизнь».
Маргарита всматривалась в лица слушавших. Были и тупые лица, и бездумно блестящие глаза… Но были и скрытые усмешки, и откровенное возмущение, и сердитые реплики на ухо соседу, о смысле которых она догадывалась.
Один из лагерей счастливо оказался всего в пятидесяти милях от Рейхольдсгрюна,
Они приехали под вечер. Но дом был тих; прислуга ходила в мягких кожаных тапочках. Маргарита не успела испугаться: двойняшки скатились к ней по лестнице — загорелые, румяные, почти одного роста (Генрих начал усиленно догонять сестру). Спустилась улыбающаяся мать, вышел отец. Все выглядели здоровыми и довольными.
— Как замечательно, что ты смогла приехать, такая удача, — говорила мама. — Пойдем, я тебе сразу кое-что покажу.
Мать подвела ее к одной из дверей и приоткрыла створку. Грета увидела смуглые плечи и взлохмаченную голову уткнувшегося в подушки мужа. Такая поза обычно означала у него спокойный и крепкий сон.
— Он приехал вчера, с высокой температурой, сказал, что две недели не может от нее избавиться. Но сегодня утром, мне показалось, ему получше. Дети немного огорчены — Роберт запретил им к себе подходить, на всякий случай. Он мне признался, что очень по тебе скучает, но… не смеет нарушать твое творческое уединение. А ты сама приехала. Такая радость для всех!
Маргарита и сама была рада до слез. Хорошее самочувствие отца и мамы, веселые мордашки детей, спокойные голоса Рудольфа и Эльзы по телефону, близость Роберта — все это наполняло жизнь энергией, светом, надеждами…
На ужин Фридрих Гесс пригласил своего старого управляющего с женой и двумя сыновьями; с младшим из них, десятилетним Давидом, очень подружился Генрих.
Эту семью Гессы знали больше тридцати лет. Оба сына Рувима и Мирры Глюк родились в Рейхольдсгрюне и росли на глазах у старших Гессов и их собственных детей. Семьи были очень дружны. Глюки содержали огромное поместье Гессов в превосходном состоянии; Гессы покровительствовали сыновьям Глюков. Только благодаря вмешательству Рудольфа старшему, двадцатилетнему Соломону, удалось продолжить образование в Боннском университете, а младшему, Давиду, — в элитной школе. Правда, в этом году Давида пришлось все же оттуда забрать из-за отчуждения одноклассников, и теперь его учили дома.
Общительный, открытый мальчик очень обрадовался приезду подросшего Генриха, и дети сошлись настолько, что Маргарита с первых фраз сына, с первых же его обращенных на Давида взглядов, почувствовала, что у Генриха, кроме близких, появился и еще кто-то, кому отдана часть его души.
О таком друге для своего сына она и мечтала. Добрый, вдумчивый, совестливый, одаренный богатым воображением, физически крепкий и… просто очень славный мальчишка, которого она сама знала с пеленок, сама когда-то кормила из рожка, учила плавать и ездить верхом на пони и к которому очень привязалась, как привязываются к предвестникам будущих собственных детей.
Порадовала Маргариту и Трудль Шольц, которая в Рейхольдсгрюне сделалась такой милой и домашней, что родители с трудом поверили, когда дочь перечислила им все чины и звания этой фройлейн-босс, умеющей держать в кулачке свой гигантский, беспокойный и властолюбивый мужской штат.
Все вместе они провели приятный вечер. С широкой веранды открывался «пейзаж с Полифемом», как когда-то в шутку окрестил его Рудольф: две невысокие, сероватые, подсвеченные заходящим солнцем горы, у подножья которых лукавые фавны, конечно, стерегут зазевавшихся купальщиц и происходят еще какие-нибудь странноватые, но такие земные чудеса.