Гностики и фарисеи
Шрифт:
С того дня всё изменилось. Точно между ними была завеса, и теперь эта завеса разодралась. И Роман Николаевич впервые увидел свою жену. Никакой любви, никакой благодарности к Роману Николаевичу у неё не было. Она устраивала свою жизнь, устраивала, как умела. Хитрила, извивалась, поворачивалась. Но хитрость её была хитростью мелкого хищника, хитростью, чтобы выжить. И все её комбинации рано или поздно оказывались прозрачными.
«Да, – думал теперь Роман Николаевич, – умный человек бросил, а я, дурак, подобрал...» И теперь только он понял, что значили её слова о первом муже: «сошёл с ума». Сошёл с ума, то есть увидел, наконец, что она такое, выгнал её прочь, избавился от неё. То же и с негром... Это народ горячий и не очень-то привередливый!
И вот она осталась одна, на руках ребёнок. Что делать? Нужен муж. И тут подворачивается он. Молодой, симпатичный, одинокий. В свои двадцать восемь лет кандидат наук. Своя машина, дача. Живёт он, правда, с родителями, но зато в трёхкомнатной квартире в центре Москвы. Завидный жених!
И она, эта кокотка, всё правильно рассчитала...
V
Ему не хватило духу бросить её, беременную. Пусть даже не его ребёнком. К тому же после свадьбы она не раз рассказывала ему, как судилась со своим первым мужем-«психом». Как заставила его разменять квартиру, где тот жил с родителями, и как вывезла из этой квартиры все вещи, купленные за годы их совместной жизни. Это было её личное достижение. И она необычайно гордилась собой, повторяя при этом: «Хочешь жить – умей вертеться...» А Роман Николаевич боялся, как бы то же самое она не проделала с его родителями. И его охватывал ужас, как только он представлял, что родители вынуждены будут разменивать свою просторную, удобную квартиру в центре и перебираться куда-то в спальный район, на окраину.
Он прожил с нею больше года, но только теперь понял, насколько они чужие друг другу люди. Ему не о чем было с ней разговаривать. То, как она слушала его, раскрыв рот, было только игрой, частью её замысла. На самом же деле её ничего не интересовало, кроме каких-то ничтожных вещей. И она часами могла говорить по телефону со своими подругами о выкройках – она сама шила, – о тканях, о журналах, печатающих светскую хронику. Она ничего не читала, кроме этих журналов, да ещё каких-то романов, которые отчего-то называются «женскими». Роман Николаевич знал прекрасных писательниц. Но он никогда не слышал, чтобы их произведения называли «женскими». Очевидно, здесь было в другом дело. Над этими романами Тамила Анатольевна плакала и после прочтения каждого долго лежала, смотрела в одну точку и улыбалась каким-то своим мыслям. Как-то, пока её не было дома, Роман Николаевич ради интереса взял у неё со столика карманное издание одного из романов и попробовал было читать. Через несколько страниц у него перехватило дух. Он подобрал валявшуюся тут же ручку и стал править нелепые, громоздкие фразы, но потом плюнул и выбросил книгу в форточку.
И эта паучиха с помощью ряда несложных манипуляций так прочно завладела им, что он не видел выхода из своего положения. Он признавался себе, что боится её, боится, как бы она не подстроила ему какой-нибудь каверзы. Особенно после того, как она попросила его написать завещание.
У её подружки умер муж и, узнав об этом, Тамила Анатольевна сказала:
– Солнце моё, мало ли, что может случиться?.. Всё бывает... Видишь, как с Оленькой Курикцей нехорошо получилось... Муж умер, завещания же не оставил... И всё, ну, просто всё захватили эти гадёныши – его дети от первого брака... Видишь, как бывает? Солнце моё... Напиши на меня завещание...
Больше всего его возмутило, что она нисколько не стеснялась просить его об этой малости.
– Мне нечего тебе завещать, – ответил он сухо. – Всё записано на родителей... Если у тебя хватит наглости, попроси их написать тебе завещание...
Она обиделась и не разговаривала с ним несколько дней.
«Страшная, развратная, никчёмная женщина!» – думал Роман Николаевич.
Когда родился ребёнок, мальчик, Тамила Анатольевна с первого же дня стала почему-то ласково называть его так: «сын президента». Тогда же атаки Премилова на Романа Николаевича усилились. Он стал звонить ещё чаще и, очевидно, подстрекаемый Тамилой Анатольевной, которая жаловалась
К Премилову присоединилась и Тамила Анатольевна. Она не понимала его занятий наукой, не понимала, как можно добровольно работать за такую зарплату. Будучи сама алчной и лживой, она всех подозревала в алчности и лживости. И сейчас она была уверена, что Роман Николаевич просто завидует Премилову и не хочет становиться его подчинённым. В конце концов, у Романа Николаевича не выдерживали нервы, и он начинал кричать и топать на жену ногами:
– Дура! Заткнись! Ты же ничего не понимаешь! Заткнись! Сама иди к нему работать!
Но она действительно не понимала, о чём он. И продолжала своё. От криков начинали плакать дети. И тогда ему становилось совестно и от детей, и от неё. Он просил у неё прощения, но она, почуяв слабину, надувалась, уходила и после не разговаривала с ним подолгу.
И глядя на неё, Роман Николаевич иногда думал, что она, наверное, вполне довольна жизнью. Теперь у неё есть всё, что положено иметь порядочной женщине. Есть муж, есть дети, есть даже любовник! А может, и не один... Есть дача, машина. Соседей по коммуналке расселили по отдельным квартирам, и Тамила Анатольевна осталась полноправной и единовластной хозяйкой трёх комнат на Ленинском. Недавно купили ей шубу на рынке, а ещё раньше – колечко с маленьким камушком. «И, наверное, – думал Роман Николаевич, – ей совсем неважно, как она всё это получила. Вряд ли она думает о цене – ей важен результат!»
А он, молодой, талантливый человек оказался в кабале у этой твари, безобразной, алчной, невежественной и лукавой. Он боялся уйти от неё, боялся, что она никогда не оставит его в покое. Она точно парализовала его волю, лишила способности сопротивляться и стоять за себя. И он бесился и ненавидел себя за это. А её сравнивал с насекомым, которое впивается и сосёт кровь, и оторвать которое стоит усилий.
Как только Роман Николаевич понял, что подвиг со спасением обесчещенной женщины не удался, его тщеславие повернулось к нему другой стороной – он стал стыдиться Тамилы Анатольевны. Пока он думал, что спасает её, стыда не было. Но теперь он стыдился появляться с ней на людях. Ему казалось, что окружающие, глядя на них, думают: «Где только нашёл такую?..» Сам он, когда смотрел на улице на проходивших мимо женщин, думал: «Ну, все лучше, чем она!.. Ну, все...» Она стала ему противна.
Как-то он вернулся с работы раньше обычного и вошёл в квартиру, открыв дверь своим ключом. Она в это время разговаривала с кем-то по телефону и не слышала его. Сначала Роман Николаевич не понял, ни с кем она говорит, ни о чём идёт речь. Но потом разобрал.
Говорила она негромко. Говорила тем томным голосом, каким обычно пользовалась в спальне:
– Я хотела, чтоб вы знали, Валентин, что... что вы можете полностью же на меня рассчитывать... Вы понимаете?.. Понимаете, о чём я?.. Если ж вдруг вы захотите отдохнуть… Прошу вас располагайте мной...
Роман Николаевич прекрасно знал этого Валентина. Это был начальник его отдела, Валентин Васильевич Ячный, пожилой, но любвеобильный субъект. Роман Николаевич был в хороших с ним отношениях, и несколько раз Валентин Васильевич бывал у него дома.
«Интересно, что ей от него-то понадобилось? – подумал Роман Николаевич, бесшумно пристраивая портфель под вешалкой. – А-а-а! Не иначе решила за мою карьеру взяться!.. Спасибо, милая!.. Н-да!» И Роман Николаевич почему-то вспомнил, как когда-то называл её «девочка моя». И ему стало стыдно. Он с силой хлопнул входной дверью. Тамила Анатольевна замолчала, но в ту же секунду громким деланным голосом сказала: