Гобелен
Шрифт:
– Наша гостья уезжает, Хендриксон, – сказала Лаура, все еще державшая в руке пустой бокал. – Уезжает немедленно.
Следом за Элайн вышел возмущенный лорд Хоули.
– Надо было вылить ей на голову еще и соус, – с усмешкой проговорила Долли.
– Хватит с нее и вина, – пробормотала Лаура, и обе рассмеялись.
– Надо придумать тебе новое прозвище, дорогая, – улыбнулась Долли. – Ледяная Леди оказалась не такой уж ледяной.
– Могу себе представить, как меня теперь станут называть, – закатив глаза, сказала
– Может, Ангелом мщения?
– Сравнение с ангелом мне почему-то не кажется уместным, Долли.
– Пожалуй, ты права, – кивнула Долли.
– Кажется, придумала… – сказала Лаура. – Леди Шампанское!
– Но в бокале было не шампанское.
– Пусть такие мелочи тебя не смущают, дорогая.
Герцогиня улыбнулась, и Лаура улыбнулась ей в ответ.
Однако она прекрасно понимала, что приобрела в лице Элайн смертельного врага.
Глава 37
– Она хочет перебраться в Блейкмор! – воскликнул Бевил, размахивая письмом. Персиваль продолжал как ни в чем не бывало разрыхлять землю в кадке с китайской розой.
Бевил вел все финансовые дела поместья; он с увлечением высчитывал всевозможные проценты и подсчитывал доходы. Однако Персиваль полагал, что брату не грех бы оторваться от цифр – не то с ума сойдет.
– Что же здесь такого? Ведь Блейкмор принадлежит ей? – Похоже, любовь к цветам пошла на пользу нервной системе Персиваля.
– Конечно, – согласился Бевил. – Но она говорит, что не хочет лишать нас собственности и поэтому отдает нам Хеддон-Холл. – Бевил плохо разбирался в юридических тонкостях и сейчас напряженно размышлял об этом «обмене».
– А она может это сделать? – оживился Персиваль. Он тотчас вспомнил о том, что в Хеддон-Холле прекрасные цветники; говорили даже, что некоторым розовым кустам лет по двести.
– Думаю, может, – в задумчивости проговорил Бевил. Бевил и сам был бы не прочь перебраться в Хеддон-Холл.
Там имелась прекрасная библиотека, и он мог бы спокойно посиживать в кресле, листая страницы старинных фолиантов. Ведь там, в Хеддон-Холле, ему не пришлось бы самому отдавать распоряжения слугам, он мог бы передоверить это такому замечательному дворецкому, как Симонс.
– Лаура написала, зачем ей Блейкмор? – спросил Персиваль.
– Она пишет, что ей нужно побольше места для детей.
– Еще больше детей? Разве у нас сейчас их недостаточно? – Персиваль взглянул в окно и улыбнулся. Блейкмор распрощался с покоем и угнетающей тишиной. Несколько месяцев назад к ним стали приезжать дети, и поместье ожило; худеньким и бледным лондонским детям требовалось не так уж много времени, чтобы освоиться. А потом хорошее питание и свежий воздух делали свое дело – дети предавались шумным играм с утра до вечера.
Персиваль подошел к брату и, взяв из его рук письмо, быстро просмотрел его.
Итак, Лаура затевала нечто грандиозное.
– Что она затевает? – спросил Бевил. Он знал, что Персиваль и Лаура часто говорят по душам, но ни разу не упрекнул брата за то, что ему, Бевилу, ничего об этом не известно, вернее, не известно, о чем именно они беседуют.
– Понятия не имею, – сказал Персиваль. И, ухмыльнувшись, добавил: – Но могу сообщить: ты скоро обо всем узнаешь.
«Да уж, – подумал Бевил, – решение практических вопросов всегда ложилось на мои плечи».
На серебряном подносе лежало измятое письмо, перевязанное голубой лентой, с большой сургучной печатью и прекрасно известным ей гербом. Не отрывая взгляда от таинственного послания, она медленно снимала перчатки, высвобождая палец за пальцем. Только поднявшись в спальню, она позволила себе заняться этим письмом. Сломав печать и оставив без внимания записку от государственного секретаря, она уселась в кресло у туалетного столика и принялась читать письмо, явившееся от того, кого давно считала мертвым.
«Моя любимая!
Нас разделяет пространство, но ни время, ни козни правителей не могут нас разделить.
Я сижу за столом, и горящая свеча отмеряет время каплями воска, стекающими по подсвечнику.
Тот самый ветерок, что колеблет пламя свечи, играет с твоими волосами, и, вспоминая пламя твоих волос и твой смех, я уношусь за пределы времени и пространства. Когда ты была девочкой, я восхищался тобой. Когда ты стала женщиной, ты околдовала меня. Став моей женой, ты взяла меня в плен.
Моя любимая, я всего лишь простой смертный, и, как бы мне ни хотелось подобно бесплотному духу перенестись к тебе, я вынужден подчиняться обстоятельствам. Фридрих держит меня в плену, но я почти ни в чем не знаю отказа, не могу лишь прикоснуться к тебе, не могу ощутить, что ты так же реальна, как я.
Я скоро буду с тобой, и наша жизнь вновь станет прекраснее, чем самая смелая мечта.
Твой любящий муж Диксон Александр Уэстон».
Сердце ее бешено колотилось. Не хватало воздуха, и ей казалось, что она вот-вот задохнется.
Она поднесла письмо к пламени свечи. Сначала загорелась и сморщилась его подпись. Затем письмо превратилось в факел, и этот факел осветил ее молочно-белую кожу и ее пухлые губы. Еще мгновение – и бумага превратилась в черный пепел.
Элайн Уэстон, вдовствующая графиня Кардифф, бросила обратившееся в пепел письмо в ночной горшок. Пусть горничные гадают, что это было.
– Не понимаю, почему бы вам не перебраться в Хеддон-Холл, – продолжала Лаура.