Год активного солнца
Шрифт:
— Я неправильно дала сдачу? — растерянно спросила она.
— Нет, нет, все правильно, — смутился Тамаз и торопливо засунул в карман сигареты и спички.
Продавщица недоуменно пожала плечами и насмешливым взглядом проводила худощавого молодого человека.
Выйдя из магазина, Тамаз свернул в тихую улочку. На углу, перед магазином «Овощи — фрукты», он увидел грузчика, согнувшегося под тяжестью ящиков с яблоками. С верхнего ящика соскользнула веревка, грузчик еле удерживал его на спине. Тамаз подскочил к грузчику и с трудом снял верхний ящик.
— Дай тебе бог счастья! — услышал он неприятно знакомый голос.
Тяжело
Тамаз обомлел. Перед ним стоял тот самый незнакомец. Неприятно поблескивали желто-черные зубы.
— А, это вы, сосед? Помоги вам бог, вовремя поспели! — Грузчик обтер потное лицо полой халата и достал из кармана пустую пачку сигарет.
Тамаз протянул ему свою.
Грузчик вытащил одну сигарету.
— Берите всю пачку, у меня есть еще.
— Большое спасибо! — Грузчик сунул пачку в карман и сел на ступеньку.
Тамаз удивился, сейчас его совершенно не раздражало неприятное лицо этого человека. Наоборот, он жалел его, запыхавшегося, вспотевшего от тяжелой ноши. Тамаз присмотрелся к нему — больше сорока не дашь, но тяжелая жизнь или болезнь до времени изнурили и состарили человека. Из распахнутого ворота рубахи выглядывала впалая костлявая грудь.
— Спички у вас есть? И спички могу дать.
— Спасибо, сосед.
— Вы что, живете здесь поблизости?
— Да, в полусотне шагов от вас, — грузчик жадно затянулся и таинственно прибавил: — Дом, который вы купили, принадлежал моему отцу. Матери у меня не было, я воспитывался у бабушки. Потом мой отец повесился. Случилось это лет тридцать назад. Бабушка сказала, что над этим домом тяготеет проклятье.
Тамазу стало не по себе.
— Спокойной ночи! — внезапно сказал он и пошел прочь.
— Не скажете, сколько времени? — крикнул вслед грузчик.
Тамаз посмотрел на часы — они стояли…
Тамаз медленно открыл глаза. Из белизны постепенно выделилось расплывчатое темное пятно. Затем как будто кто-то выправил фокус, и он увидел смуглое лицо врача в белой шапочке. Врачу было лет шестьдесят. Он смотрел на Тамаза и улыбался. Сначала Тамазу показалось, что над ним склонился один врач. Потом он увидел и других, молодого человека и двух женщин. Они тоже улыбались.
Тамаз поспешил зажмуриться — разом вспомнил все и не знал, куда деться от стыда. То, что роковым вечером представлялось необходимым и неизбежным, сейчас казалось смешным фарсом. Невыносимой была мысль, что вся больница смеется над ним — и врачи, и больные. Стоит ли упрекать других, когда он сам считал теперь собственный поступок нелепым, жалким протестом, хотя искрение сожалел, что остался жив. Какое было бы счастье, если бы он попал под машину: ни шоферу, ни судье и в голову не пришло бы, каким облегчением явилась смерть для человека, значившегося по паспорту Тамазом Яшвили.
Сколько часов или дней прошло после того? Может, все случилось минувшей ночью?
Тамаз вспомнил, как он приблизился к своему дому. Окна ярко мерцали под лучами луны, он сначала решил, что в комнате горит свет, и по лестнице поднялся осторожно. Огляделся вокруг. Никого не видно. Не слышно ни звука. Во всем городе замерла жизнь. Он тихонько дотронулся до ручки
Она лежала совсем рядом, у окна. Тамаз застыл, боясь сделать шаг. Поразительное безмолвие сковывало и угнетало его. Наконец он набрался решимости, на цыпочках подошел к постели, посмотрел на жену, и сердце его сжалось. Медея спала спокойно, так спокойно, будто не дышала. Прекрасные темно-каштановые волосы, разметавшиеся по подушке, отливали в свете луны красноватым цветом. Щека ее покоилась на правой ладони. Рот слегка приоткрыт. Внезапно она нахмурилась, словно почувствовала пристальный взгляд. Тамаз отпрянул, опасаясь разбудить ее. Осторожно прошел на кухню. В окне он увидел луну. Она то бежала по небу мимо облака, то застывала на месте, едва облако исчезало.
Тамаз опустился на стул. Он больше не волновался. Наоборот, был совершенно спокоен, даже ощущал некоторое облегчение. Теперь уж ни за что не изменит своего решения. Он тихо встал, вытащил из шкафа моток бельевой веревки. Горько усмехнулся — она была первым приобретением после того, как он привел в дом Медею. Медея сама послала его в хозяйственный магазин за веревкой для белья. С какой радостью покупал он ее! Впервые в жизни он с удовольствием пошел в магазин — эта веревка представлялась ему чуть ли не символом благополучной семейной жизни. Тамаз едва не рассмеялся. В этот момент он чем-то напомнил Отара Нижарадзе.
«Неужели надо было решиться на самоубийство, чтобы обрести чувство юмора?» — невольно мелькнуло в голове.
Он подергал веревку, испытывая ее прочность. Сделал петлю, поставил стул на стол, взобрался на него, привязал веревку к поперечной балке высокого потолка. Так же тихо спустился на пол. Он устал, сердце учащенно билось в груди. Присел на табуретку и посмотрел вверх. Петля медленно раскачивалась. Потом остановилась.
«Неужели это все, что человек ощущает перед смертью?» — удивился Тамаз. Когда-то он был убежден, что не способен на самоубийство, страх смерти казался ему в тысячу, в десятки тысяч раз ужаснее. А сейчас он спокойно сидел на табуретке, равнодушно взирая на белеющую в темноте петлю. Затем медленно поднялся, подошел к двери и посмотрел на Медею. Легкое одеяло наполовину сползло с нее, обнажив темные от загара ноги. Он ощутил пронзительную жалость. Как никогда, понимал он сейчас, до чего был беспомощным. Может быть, он убивает себя из-за Медеи? Может быть, это только реакция самолюбивого человека, оскорбленного изменой жены? Послушайся он Отара и не свяжись с Медеей, возможно, ему бы в голову не пришло накладывать на себя руки… А не было ли желание покончить с собой результатом его беспомощности? Он всегда чувствовал, что ему недостает жизненных сил, а Медея еще больше убедила его в собственном бессилии, она лишь ускорила, значительно ускорила этот шаг. Вот и все.