Год активного солнца
Шрифт:
— Я сейчас выхожу в смену. Смена кончается в четыре. В семь вечера я буду у вас и попрошу руки Маринэ. Хочу заранее надеяться, что вы не откажете.
Платон спокойно выслушал Левана, хотя не ожидал такой легкой победы. Он был умен и понял, что у Левана что-то неладно, иначе он не сдал бы так быстро свои позиции.
Тем не менее Миндадзе счел переговоры законченными, встал, снова задержался взглядом на портрете Натии и ушел, хлопнув дверью. А Леван еще долго сидел на стуле посреди комнаты, пока не зазвонил будильник. Он вздрогнул,
В цехе никогда еще никто не видел Левана таким унылым. Он ходил, опустив плечи, и лицо его точно постарело. Настроение немного улучшилось, только когда он узнал, что представлению к званию Героя вся эта история не помешает.
На оперативном совещании он отозвал Арчила в сторону и спросил о Лексо Арчемашвили. Арчил только рукой махнул. Врачи еще не дали окончательного, твердого ответа, но ногу, видимо, все-таки не ампутируют. Потом он достал конверт, полный денег, и вернул его начальнику смены.
— Не принял; просил передать, что он и так благодарен вам.
Леван застыл, потом, вдруг испугавшись, чтобы никто не заметил его растерянности, быстро спрятал конверт в карман.
На место Лексо Арчемашвили выдвинули его помощника — маленького светловолосого парня, Гигу Лолашвили. Васо Хараидзе крутился около, помогал новому сталевару.
На Хидашели теперь действовало все, раздражали малейшие неполадки. Он заметил, что помощник сталевара шестой печи работает точно спросонья, то и дело отдыхает, облокотившись на лопату. Леван подбежал к нему, схватил за воротник и повернул к себе.
— Что ты стоишь подбоченившись, твою…
Удивленный сталевар уставился на Левана, ничего подобного он не ожидал от начальника смены. Даже не мог себе представить, что Хидашели умеет так злиться. Молча взял лопату и принялся за дело.
— Чего глаза вытаращил, он со вчерашнего дня расстроен! — сказал товарищ помощнику сталевара, когда Хидашели ушел.
Леван понял, что совершал ошибку за ошибкой, но не в силах был овладеть собой. Потом он бросился в кабинет. Закрылся и не выходил целый час. Боролся с собой, старался успокоиться. Уткнувшись в стол, думал о многом. Он искал выход, его одолевали тяжелые мысли.
«Нужно взять себя в руки, — думал он, — все это мелочь. Главное, что звание Героя спасено. Все образуется, все будет хорошо. Я еще покажу им, кто такой Леван Хидашели».
Он больше не думал о Натии, вернее, он не хотел думать о ней. Знал, что она потеряна для него навсегда.
В тот день в цехе никто не улыбался, как прежде, никто не шутил. Не разговаривали даже о деле — распоряжения и приказания передавали друг другу жестами.
Хидашели казалось, что сталевары избегают его, не хотят с ним разговаривать.
«Ах, вот как, вы на меня обижены? Ничего, ничего! Обойдется! А работать все равно будете».
От этих
Но по окончании смены в душевой Леван заглянул в обломок зеркальца и испугался: на него глядело желтое, мрачное лицо с холодными, потухшими глазами.
Начало седьмого. Маринэ волновалась, не находила себе места. Услышав шум машины, подбегала к окну в своем элегантном платье, украшенном дорогим ожерельем.
Лела и Миранда, терзаемые любопытством, старались понять, что произошло за вчерашний вечер и сегодняшнее утро, и многозначительно переглядывались. Волновалась и Тинатин Георгиевна. Только Платон Миндадзе ждал совершенно спокойно, он знал, что Хидашели обязательно придет, сидел в своем кабинете и читал газету.
— Завидую твоим нервам! — вздохнула Тинатин.
Платон ничего не ответил.
— А если он не придет? Мы ведь гостей пригласили… — в отчаянии подскочила к нему жена.
— Придет, обязательно придет, — уверенно ответил Платон.
Леван пришел в десять минут восьмого. У него был невозмутимый вид, он улыбался, и в улыбке сквозила ирония. Было трудно понять, кому она, собственно, адресована — Миндадзе или себе самому.
Леван поклонился Маринэ и пристально поглядел ей в глаза. Маринэ растерялась, но, к счастью, в это время из кабинета вышла Тинатин.
— Ах, Леван! — с провинциальной изысканностью сказала она.
Леван и Тинатин встретил холодной улыбкой. Будущая теща поцеловала его в лоб, Леван приложился к ее ручке. Он не терпел подобных церемоний, но не хотел, чтобы Миранда и Лела поняли, что Миндадзе поймали его в капкан.
— Платон! — позвала Тинатин.
— О-о, как можно, Тинатин Георгиевна, я сам явлюсь к нему! — остановил ее Леван.
Потом он обратился к Маринэ:
— Маринэ, я хочу поговорить с вашими родителями.
Девушка нежно улыбнулась. Леван насмешливо посмотрел на нее и взял под руку Тинатин.
Они степенно направились в кабинет Платона. Как только закрылись двери, Леван выпустил руку Тинатин, сел на диван и положил ногу на ногу.
Наступило молчание.
— Слушаю! — сказал Платон и отложил газету в сторону, сделав вид, будто не заметил, что Леван не поздоровался с ним.
— Это я вас слушаю! — сказал Хидашели.
— Было бы лучше, если бы вы вели себя иначе.
— Теперь уже поздно! — горько усмехнулся Леван. — Да, кстати, я прошу руки вашей дочери…
У Платона кровь прилила к лицу, но он смолчал. Он оседлал Хидашели, но пришпорить его, видно, не удастся.
Тинатин растерянно смотрела то на Левана, то на мужа.
— Ваши аплодисменты, очевидно, следует принять как знак согласия? — Леван вел себя недопустимо, но не мог иначе.
Платон тяжело дышал, в висках у него стучало, печень разболелась, и правую руку он прижал к животу.