Год Барана. Макамы

Афлатуни Сухбат

Так, с палочкой и красным дипломом, явился в колхоз — поднимать хоровое пение среди корейской молодежи. Ему предлагали остаться в Ташкенте, чтобы дирижировать армейской песней, но его тянуло к детям, да и о том, что он кореец и в любой момент может за это пострадать, Пяк-сэнсеным не забывал. Так что с консерваторским дипломом явился на луковые грядки. Заслуживает внимания, что при этом он еще продолжал интересоваться новинками медицины, выписывал соответствующие журналы, которые ему доставлял на своем скрипучем велосипеде почтальон Валерий Хан.

Однако на медицинские темы говорить с односельчанами Владислав Тимофеевич не любил, отмалчивался и чертил ногтем на клеенке нотные знаки, если дело происходило за столом.

М-м-м-м-м...

Мычание из клуба было слышно издали. Тельман бежал, опаздывал. Задержали в школе, хотя он и объяснял, что у них скоро выступление, а он и так неделю не ходил, потому что отправили помогать старшим на прополке, даже Владислав Тимофеевич не мог своих хористов освободить и только держался за сердце.

Ма-мэ-ми-мо-му...

Тельман влетел в Клуб; знакомый старичок-вахтер в тюбетейке приоткрыл левый глаз: “Беги-беги, молодежь”.

Ма-мэ-ми-мо-му...

Хор только распевается, значит, Владислав Тимофеевич не будет распекать за опоздание. И может, даже не заметит, что у него с голосом что-то... или может, ему кажется...

“Ба-бэ-би-бо-бу...” — гудело за дверью.

Он кашлянул, постучал и открыл. Сразу встретился взглядом с Владиславом Тимофеевичем, который стучал по исцарапанному пианино и давал тон.

“А, Ким...”

Сухо кивнул, взял следующий аккорд, на полтона выше.

Тельман быстро поздоровался и встал в хор на свое место.

Да-дэ-ди-до-ду...

“Вторые голоса, подтянули!” — поднимает голову Владислав Тимофеевич и смотрит на Кима.

Та-тэ-ти-то-ту... Фа-фэ-фи-фо-фу!

“Товарищи вторые голоса, — говорит Владислав Тимофеевич, — вы сегодня, наверное, съели мало каши. Цой, встань ровно... Вот так!”

Но смотрит при этом на Тельмана.

Когда закончили распеваться и начали “Подмосковные вечера”, Владислав Тимофеевич вдруг остановился, рассеянно перелистнул пару нотных страниц, задумался.

“Речка движе-ца и не дви-же-ца-а...”

Попросил взглядом Тельмана задержаться. Остались вдвоем, сказал спеть из репертуара. Тельман спел, чужим для себя голосом, который он почувствовал у себя во рту и горле еще на спевке. И другие ребята почувствовали, заметил одну-две улыбки, кто завидовал, что он солист-любимчик.

Владислав Тимофеевич поморщился, будто слишком острую кимчу пробовал. Велел подойти под лампочку и открыть широко рот. Тельман встал под лампочку, Владислав Тимофеевич заглянул в его горло.

Опустился на стул и произнес: “Мутация”.

Начал говорить, тихо и медленно. На своем чистейшем литературном русском языке. Он, конечно, понимает, что мутация — закон природы, рано или поздно это начинается у всех, и у двоечников, и у хорошистов, и, что скрывать, у отличников, и что он понимает. Что он сам когда-то, в лаборатории,

изучал, как происходят такие процессы у разных животных и людей. Но вот, Тельман, какое дело, начальству про мутацию не объяснишь, а должно быть очень большое начальство, целая комиссия, хор повезут в Ташкент, где будет решаться судьба хора и, можно сказать, корейского молодежного хорового искусства.

“Заменить тебя никем не могу. — Владислав Тимофеевич ритмично хлопал по ручке своей палки. — Никем. Кандидатуры на звание солиста у меня пока нет. И еще вот какое дело... Про тебя уже там спрашивали, запомнился ты им, Ким. Ваш серебряный, говорят, голосок будет? Такое положение. Что теперь им сказать? Ведь это отбор на всесоюзный конкурс. Понимаешь? Вот какой уровень. Лучшие коллективы поедут во всесоюзный пионерский лагерь “Артек”. Такие вот разговоры, товарищ Ким”.

Тельман закусил губу.

“Владислав Тимофеевич, что делать?..” — шмыгнул.

Руководитель хора хранил молчание. Закурил “Беломор”. Редкий эпизод, обычно в классе не курил, дымом голоса не отравлять.

“Человечество, Ким, не первое столетие бьется над этим вопросом. Над вопросом, как сохранить прекрасный детский голос. Как остановить его ломку. В Италии, например, мальчикам, кто пел, делали специальную операцию...”

“Какую?”

Владислав Тимофеевич внимательно посмотрел на него.

“Не важно, какую, Ким. Такие сейчас не производят. Медицина ушла вперед, очень сильно ушла. Сейчас можно, например, выпить всего несколько таблеток...”

Через день Пяк-сэнсеным вернулся из Ташкента с нужным лекарством, завязанным в носовой платок. Похвалился, что достал по большому блату, через научные связи. Развязав платок, протянул Тельману.

Тельман стал принимать, пообещав хранить это в военной тайне. Владислав Тимофеевич освободил его на время от пения, но на сами спевки сказал ходить. После спевок справлялся о самочувствии, подводил к лампочке и заглядывал в рот.

Результат не заставил ждать. Через несколько дней утром Тельман проснулся и горлом почувствовал возвращение голоса. “Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо!” — запел он, выскакивая в огромных отцовских трусах во двор, под кудахтанье испуганных кур...

“...Пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я!” — пел он через две недели перед комиссией. Правда, не так хорошо, как всегда, да и остальной хор... Перед выступлением их долго мариновали в холодном фойе, кого-то ждали, кто-то выходил и спрашивал: “Ну что, может, этих корейцев уже отпустим?”. “Мы никуда не уйдем! — Стучал палочкой Владислав Тимофеевич, — я до горкома дойду!” Наконец, как великую милость, разрешили спеть. Спели после всего этого понятно как. А “Артеком” и не пахло.

Владислав Тимофеевич привез из города еще одну помятую почетную грамоту. Встретившись со взглядом Тельмана, сказал: “Главное — это искусство. Только искусство! Все собрались? Начали...”