Год Барана. Макамы
Шрифт:
Въехали, остановились, дверца распахнулась; колено, ноги, мятые тела почти вывалились на асфальт. Мелкие голубые елочки и дистрофичные арчи. Людей ноль. Зашли во что-то мраморное, с темными мафиозными стеклами. Серое солнце пробивалось сквозь них и пачкало мертвым светом ковры. На секунду зажглось в стриженом, с искорками первой седины, затылке Куча.
Одно из министерств. Одно из многих, в которых министерствовал Дада. То он занимался мебелью и объяснял всем, какими должны быть диваны. То возглавил рыбное хозяйство и выступал по телеку с дохлой рыбой в руках. То через год, уже без рыбы, входил в МИД, и березки у входа шелестели над ним. Дада кивал: березки он одобрял, хотя они и были символом колониального
“Животнодух, — пояснил Куч. — В этом крыле — министерство животноводства, в этом — министерство духовности. Мы сейчас в духовности. Приемная на третьем”.
Пробежка по пустому вестибюлю. Фреска: лошади, поэты, мыслители, гуманные тираны, снова лошади. Ахемениды, Саманиды, Темуриды, Лениниды. Нет, последних, конечно, нет; показалось.
Возле лифта последняя проверка.
Пальцы пробегают по телу Москвича нехитрой гаммой. До, ре, ми. Несколько чувствительных аккордов чуть ниже пояса. Ля! Си!!! И еще раз. Все в порядке. Теперь смотрит, как пальпируют Куча. На лбу Куча вздуваются арабской вязью вены. Капля пота на переносице, в густых ахеменидских бровях.
“Сука...” — говорит в лифте Куч. И озирается.
Москвич выкладывает язык и делает подготовительную разминку.
Тело на диване лицом вниз, как и тогда. Слегка постаревшее от непрерывной власти. Раздавшееся, в валиках жира. Москвич откашлялся. Остановился, ожидая. На диване молчат и дышат в подушку. Брюки уже приспущены. Москвич остановился.
Сжал ладонью рот. Спазм. До малиновых пятен перед глазами. До хруста в шее.
Никогда такого не было.
“С-сейчас! — Через почти зажатый рот, чтоб не вырвало. — Мне нужно одну вещь... Да, да, сейчас вернусь!”
Вылетел из кабинета — уперся в стену из пиджаков.
“Не могу... Не могу...” — в воротники, в галстуки, в карманы с авторучками.
“Ты что?! — Вцепились в него волосатые пальцы. — Ты что! В такой день — там люди погибли, сука, а ты... ”
“Тошнит!..”
“То-шни-ит! Слушайте, а может, он — тоже их человек... Ну, взрывавших”.
“Кучкар, это ты его привел, ты и ответишь!”
“Не могу!”
Удар подсек Москвича, он рухнул на ковер, пытаясь прикрыть голову.
“Ты слышишь? Дедушке плохо... Дедушке плохо!”
Его снова приподняли. От резкой боли в паху он согнулся.
“Дедушке плохо!”
“Прдава рмапжщкур рариоа!”
Потащили к столу, опрокинули в него графин. От боли тошнота исчезла, чья-то рука помогла встать. Повернулся, уперся в подбородок Куча. Подбородок дрожал.
“Старик, пойми, от тебя все зависит. Нет ему альтернативы... Ну, ты же профессионал, языком чудеса творишь…”
Еще несколько рук приподняли Москвича и понесли обратно в кабинет.
Диван приближался. Тело все также лежит лицом вниз. Объект увеличивается, он уже видел тень от своей головы на нем. Крепко держат сзади. Остальные завороженно глядят на его танцующий язык. Хватка сзади слабеет, уже не нужна. Да, он профессионал. Он просто профессионал. Тошнота прошла. Пиджаки в суфийском трансе поднимают руки. В голове перекатывается по извилинам: “Не отрекаются любя… Не отрекаются любя… Не отрекаются любя…”
—
Принцесса смотрела на Москвича сквозь костер. Огонь снова поднялся, хотя новых веток уже давно никто не подкладывал, просто сам собой.
— Работал, — ответил Москвич. — Освоил государственный язык. Поработал в Ташкенте. Потом направили в область. На подкрепление. Там поработал.
— Женились?
Москвич промолчал.
— А! — вскочила Принцесса. — Паук! Паук!
— Где?!
— Вот! Вот ползет! А-а...
Вскочил водитель.
Через секунду огромная фаланга чернела, съеживаясь, в огне.
— На свет приползла, — сказал водитель, садясь.
Воткнул обратно в костер обрубок дымящейся ветки.
Принцесса стояла, боясь сесть.
— Первый раз такую крупную вижу, — сказал Москвич.
— А я даже крупнее видал, — подал голос Тельман.
— Где?
— В одном неинтересном месте... Вы рассказывайте.
— Да я уж все рассказал. Теперь вот ее очередь дорассказывать.
— А я тоже почти все рассказала. Остальное неинтересно, наверное. Может, вы свою расскажите?
Посмотрела на Тельмана.
Ким
Он родился в корейской семье. Корейской, православной. В Приморском крае, где семья проживала раньше, родителей окрестили вместе со всей деревней, раздали деревянные крестики. В тридцать седьмом всех корейцев, опасаясь их шпионажа, загнали в поезда и потащили вагонами через Сибирь неизвестно куда, многие говорили, что в ад. Но родители не только от такой дороги не померли, а ведь могли, но даже болели нетяжело, только у отца на всю жизнь сохранился кашель. Добравшись до ада, все вышли, будущие родители тоже. Кругом пустота. Полная пустота без деревьев, без моря и других вещей, к которым привыкли в своей прежней жизни, а воздух сухой, колючий, пыльный. Но все-таки воздух был, воздух, нужно было только освоиться в нем, научиться дышать. Через год они научились, а еще через два года зарегистрировали брак. Любви было мало, но семьей двоим людям выживать легче. Для общего сведения, колхоз, в котором работали, специализировался по луку.
Отец, Ким Виссарион Григорьевич, стал передовик производства. В партию его из-за нации не звали, и он спокойно продолжал молиться русскому Богу, целуя икону, благодаря за урожай, за новый сорт лука и рождение очередного маленького Кима. Колхоз располагался недалеко от города Ташкента. Виссарион Григорьевич вскоре после войны побывал там с агрономом по линии командировки, заодно узнал насчет церкви. Ему сказали, что церковь есть и где. Только переспросили, точно ли ему, по виду казаху, нужна церковь, а не мечеть, например? В городе тогда корейцев по населению было мало, но их почти не знали, принимали за казахов, которых знали. “Я не казах, — объяснил Виссарион Григорьевич. — И мне нужна церковь по личному делу”.
Церковь была возле Госпитального базара, ее недавно открыли, до этого был гараж с машинами. Теперь в помещении шел частичный ремонт. На нетиповую наружность Виссариона Григорьевича снова обратили внимание, но, заметив, как он грамотно крестится и кладет поклоны, отвернулись и стали смотреть в другую сторону. А Виссарион Григорьевич и сам радовался, что не забыл эти движения. На исповеди батюшка ласково спросил его о нации, Виссарион Григорьевич ответил, что нация корейская, но крещен в детстве, по поводу чего носил крестик, который пропал в депортации, одна только священная ниточка на шее и осталась, вот эта, а новый крестик изготовить сам для себя считал нескромным. Священник выслушал про поезд и Сибирь, даже про лук и еще про кое-что, чего пересказывать нельзя, исповедь все-таки, а потом показал, где можно купить новый крестик, что и было сделано.