Год длиною в жизнь
Шрифт:
Да лучше не пытаться понять, просто делать, что просила Рита, и тогда он увидит улыбку на ее губах. Вот и все, а больше ему ничего, как старому, верному псу, и не надо. Да-да, он не оговорился, именно преданному псу. Рита его считает таким близким другом, что даже не видит в нем мужчину. Да и никогда не видела! Ну что ж, такая у него, видимо, судьба…
«Волга» вывернула с Малой Ямской на площадь Горького и припарковалась у Дома связи, с той стороны, где находился телеграф.
– Слушайте, Ольга, может, вам все-таки встретиться с Ритой? – нетерпеливо поглядывая на часы, сказал Федор. – Она передаст фотографии, подарки, расскажет о ваших родственниках…
– Знаете,
«Интересно! – нахмурился Федор. – А мне Рита про это не говорила. Почему? Забыла? Да ладно, наверное, не сочла важным…»
– Не хотите приглашать ее к себе, давайте устроим встречу у меня, – пожал плечами Федор. – Не стесняйтесь, пожалуйста. Или в кафе каком-нибудь посидим, или в ресторане, так сказать, на нейтральной территории.
– О, мы уже приехали! – спохватилась Ольга. – Ну хорошо. Я подумаю, посоветуюсь со своими и позвоню вам. Договорились?
Федор кивнул, помог ей выйти из машины и, извинившись, со всех ног помчался на переговорный пункт. Он не зря спешил: лишь только ворвался в двери, как дребезжащий голос из динамика зычно завопил:
– Кто ожидает город Х.? Третья кабина!
Лавров прошел в третью кабину и снял трубку.
– Х.? Вас вызывает Энск. Соединяю, – провозгласила телефонистка, потом выкрикнула: – Говорите!
В трубке щелкнуло, и осторожный мужской голос спросил:
– Алло? Федор Федорович, это вы?
Надо же, как хорошо слышно! И не скажешь, что говоришь с человеком, который находится чуть ли не за десять тысяч верст от тебя!
– Привет, Степан Иваныч, – сказал Лавров, внезапно охрипнув, словно ледяной, сырой архангельский ветер коснулся его лица… Наверное, то же произошло и на другом конце линии провода, потому что там раздался надрывный кашель, и только потом голос несколько прояснился:
– Федор Федорович, здравствуй, друг дорогой. Как дела?
– Все нормально, – с трудом проговорил Лавров сквозь хрип в горле. – А как ты, Степа?
– Да ничего особого не произошло со мной за неделю с прошлого нашего разговора, – невесело хохотнул его собеседник. – Какие у нас, доходяг, могут быть новости? Каверны распространяются, пневмоторакс не помогает… А впрочем, я уже за то судьбу благодарю, что после лагеря протянул аж тринадцать годков!
Со Степаном Ивановичем Толоконцевым Федор был в сорок шестом – сорок восьмом годах в одной бригаде в лагере, в Архангельской области (герой R?sistance Лавров имел тогда звание изменника родины, а Толоконцев числился простым советским врагом народа), жил в одной землянке, которую заключенные сами же себе вырыли – среди зимы, в страшном месиве снега и мерзлой земли. Они называли свое жилище «иглу» – если оставались силы шутить. Этакие вот содрогания юмора иногда их посещали… Потом-то заключенных переселили в бараки (их тоже сами себе строили зэки), но для начала пожили в земле… Пятьдесят процентов бригады умерло за ту зиму, а кто остался, подхватил неизлечимые хвори. Да, в самом деле, надо сказать спасибо, что живы остались! Вопрос только, кому то «спасибо» нужно говорить и почему русский человек вечно обязан кого-то благодарить, что его до смерти не убили или не обобрали до нитки?
– Ладно, про болезни неинтересно, – прервал сам себя Степан Иванович. – Поговорим о более важных делах. Я узнал все, что ты просил. Адрес такой: улица Запарина, 112, квартира 4. Запомнил? Это
Степан закашлялся.
– Спасибо тебе, Степка, – сказал Лавров, дождавшись, пока в трубке поутихли жуткие лающие звуки. – Большое спасибо! А он один по этому адресу живет или с матерью?
– Ты меня опередил, я не докончил, – ослабевшим голосом проговорил Степан Иванович. – В том-то и дело, что там живет только его мать. А сам Павлов обретается довольно далеко от Х. Он остался там же, куда был сослан на поселение. Вернее сказать, получил жилье в Х., но так и не смог в городе прижиться. Настоящий его дом на станции Олкан, в поселке того же названия.
– Мать честная! – ужаснулся Федор. – Где ж такая станция, где такой поселок? В Якутии небось?
– Да ладно, – хохотнул Толоконцев. – Какая Якутия? Всего ночь от Х. на поезде. Даже меньше ночи, пять часов. Чепуха сущая! Там еще в войну и после нее такие же, как мы , – Степан произнес последние слова с особым выражением, – строили железную дорогу в обход Транссиба. Дорога называется Байкало-Амурская магистраль, БАМ сокращенно. Бамлаг, понимаешь? Часть построили, часть забросили, часть разобрали в войну и перебросили рельсы под Сталинград. Но те участки, которые остались, которые довели до ума, работают. Там лесозаготовительный район, поэтому не совсем уж медвежья глушь. Павлов там на станции кочегаром трудится, ну а заодно кем-то на метеостанции, ремонтником вроде. У него руки золотые, помнишь, мы говорили, что он из породы левшей, которым блоху подковать – раз плюнуть. А приборы у метеорологов то и знай ломаются, в город небось не навозишься в ремонт, поэтому нашего Павлова с его руками там тоже на руках носят.
– Слушай, Степан, так Павлов что, в своем медвежьем углу сидит безвылазно? Приезжает хоть мамашу навестить или как? – допытывался Федор.
– Или как. Они с матерью будто кошка с собакой. Но иногда Павлов бывает все же в городе – примерно раз в два месяца. Он, видишь ли, писатель, ну и…
– Кто он? – не поверил ушам Федор.
– Писатель, – повторил Толоконцев. – Вернее, поэт. Ну, тот, кто стихи пишет.
– Да знаю я, кто такие поэты, чего ты разъясняешь? – перебил Федор. – Просто не могу поверить – наш зэка Пашка Павлов – и…
– Да вот представь себе – заделался поэтом! У него даже книжка вышла – тонюсенькая, я ее видел в магазине, купил для интереса. Ничего, все в рифму: про тайгу и пургу, про народ и огород, луну и страну, звезду и… – Толоконцев хмыкнул. – Все как у людей! Кроме того, у нас в Х. есть журнал литературно-художественный, называется «Дальний Восток», и Павлов там иногда мелькнет со стишком или очерком. Он же еще журналист, кроме того, что поэт.
– А мемуары он часом не пишет? – с осторожной интонацией поинтересовался Федор, и Степан с такой же осторожной интонацией ответил:
– Мемуары пишет его мамаша – о боевой революционной юности. А Пашка… Нет, ты что, ну какие могут быть в его годы мемуары?
Они понимали друг друга с полуслова. Сказать «в его годы» значило – «в наше время». Да… слишком радужными надеждами они возгорелись, когда Хрущев начал обличать сталинизм! Свобода слова, печати, другие иллюзии – все с недавних пор начало рассыпаться вдребезги. Оттепель основательно подмерзла, и теперь воспоминания бывших зэков, несправедливо репрессированных, очень сильно не поощрялись. Публикация «Одного дня Ивана Денисовича» в «Новом мире» рассматривалась как трагическая ошибка Твардовского.