Год длиною в жизнь
Шрифт:
Поэтому они говорили, говорили, словно подстегивая в себе решимость и отвагу. До сих пор они были всего лишь детьми своих отцов, людьми без родины и корней, приживалами в чужой стране и вдруг стали нужны этой чужой – но и своей! – стране, Франции. Они стали нужны для того, чтобы спасать все, что придает жизни значение: свободу, идеалы равенства и братства, наследие великих гуманистов.
И вот французов стали сгонять с тротуаров, освобождая их для немцев, по улицам Парижа вечерами начали проезжать грузовики с громкоговорителями, из которых разносился трубный немецкий глас: «Koen in die Hдuser vorbei! Die Zeit! Die Zeit!», [18] а де Голль передал свой знаменитый призыв:
18
«Заходите в дома! Время! Время!» (нем.) – в начале оккупации Парижа гитлеровцы таким образом возвещали о наступлении комендантского часа.
Честно говоря, то, что Огюст и Рита шли сейчас по Монтергёй на явочную квартиру вдвоем , было именно нарушением правил. Огюст подошел к Рите в метро, и она не сделала вид, будто в глаза его прежде не видела, как требовали законы конспирации, обрадовалась. Рита не любила метро, где было сыро, душно и ледяной сквозняк гнал запахи раскаленных рельсов, где было полутемно, где толпа перетекала из одного длинного перехода в другой такой же молча и угрюмо…
– Эй, ты спишь? – Узкая рука с тонкими пальцами (рука с той же старинной гравюры!) помахала перед Ритиным лицом, и она очнулась от своих мыслей.
– Извини, ты что-то спрашивал?
– Ну да. Про небеса. Про разные небеса, под которыми ты побывала. Много их было?
– Какие небеса? – чуть не испугалась Рита, которая в своих мыслях пребывала отнюдь не на небе, но тотчас вспомнила, с чего начался их разговор, и вежливо продолжила его: – Если честно, я всю жизнь прожила под парижским небом. В Ницце была несколько раз, только мне там не очень понравилось. Еще однажды летом ненадолго оказалась в Компьене, а в мае мы ездили на несколько дней в Бургундию, в Мулян.
И мысли, воспоминания снова вышли из повиновения, уплыли, уплыли…
В Ниццу их увез Алекс сразу после того, как женился на Татьяне, поэтому понятно, почему Рита Ниццу не любила. С Компьенем тоже все ясно. А Бургундия… Это было после того, как пришло письмо о смерти Дмитрия. Татьяна захотела посмотреть на место, где он прожил последние четыре года, после того как ушел от семьи, и Алекс отвез их с Ритой в Мулян. Прекрасна Бургундия, что и говорить, но небеса там ничем не отличались от парижских. Да, высокие, просторные, голубые, с кудрявыми стадами белых облаков, а ночью звезд в них светилось множество. Впрочем, теперь и в Париже ночью несчитано звезд, ведь уличное освещение и реклама запрещены: союзники иногда прорываются с налетами… Но вот что было в небе Муляна и чего не было в Париже совершенно точно, так это – соловьи и совы. Ну и мыши – хотя они не имеют к небесам отношения…
Там было невероятно много соловьев – они пели в жасмине и в сирени, не давали спать по ночам, и Ритино сердце тосковало. Она должна была думать об отце – ведь именно этого хотела мама: приехать и отдать ему дань памяти, и прежней любви, и благодарности, и прощения, – но ничего не шло в голову под оркестр соловьиных рулад, кроме мыслей о Максиме. Было даже немножко жаль, что у них такая счастливая, безоблачная любовь: соловьиные трели призывали к сердечному томлению, они пели о неразделенной страсти, и Рите приходилось внушать себе, будто она ужасно ревнует Максима, оставшегося в Париже. Правда, ей приходилось придумывать объект для ревности, и она перебирала в памяти всех знакомых девушек со своего факультета, подружек парней из лицея Максима, но никак, никак не могла всерьез к кому-нибудь прицепиться и стала придумывать себе ревность.
Если бы не совы, Рита, наверное, потонула бы в выдуманных несчастьях, а потом, вернувшись в Париж, устроила
Рита жила в мезонине. Строго говоря, это была огромная чердачная комната, целая зала. У нее там, кроме кровати, стоял свой стол, за которым она писала дневник («Настоящий журналист, репортер должен писать каждый день!» – говорил их преподаватель мастерства на факультете), там же и завтракала одна, потому что просыпалась раньше всех. Утром она пила чай с молоком и сухарями, и на стол прибегали снизу, из сада, полевые мышки и подбирали крошки, держали их в лапках, близко поднося к хорошеньким усатым мордочкам. При виде домашних мышей Рита упала бы в обморок или подняла крик, а этих совсем не боялась. Да и как их было бояться – они были такие чудесные, словно игрушечки: малюсенькие, с громадными просвечивавшими розовыми ушками. Были в старом-престаром (аж в XIV веке его построили) доме и крысы, конечно, но в комнаты, к счастью, они не показывались. Крысы шныряли по саду. А за ними охотились совы. И как охотились! Ночью они носились по крыше с топотом, вздохами и криками, грузно шлепаясь куда-то вниз, в заросли жасмина, и метались по саду. Как-то раз луна стояла прямо против Ритиного окна, от луны и соловьев спать было невозможно, Рита высунулась – и увидела, что совы загнали на закрытые ворота толстую-претолстую крысу. Она сидела на столбе ворот, вцепившись лапами, и держала оборону. Совы кружили, пикировали на нее, пытаясь сбить наземь, но крыса не сдавалась и продержалась так до рассвета. Когда время совиной охоты прошло, она проворно скатилась на землю и спряталась. А потом Алекс увез семью обратно в Париж…
– С тобой невозможно говорить! – раздался ласковый смех Огюста. – О чем ты только думаешь? Ты случайно не влюбилась?
Рита покосилась на него. Она еще не очень хорошо разбиралась в мужчинах, но что-то подсказывало: если парень в тебя влюблен и тебе это не мешает, а даже трогает, не стоит ему открывать, что ты сохнешь по другому и через две недели станешь его законной женой. Какой смысл портить настроение хорошему человеку? Брак с Максимом все равно придется держать в тайне. Поэтому Рита прозрачными глазами (она, когда хотела, умела придавать своему взгляду совершенно незамутненную прозрачность, и мама тогда бормотала, качая головой: «Ну, артистка…») посмотрела на Огюста и засмеялась с самым честным видом:
– Ни в кого я не влюблена. Если честно, я думаю про тот пожар, который ты обещал устроить.
Бледное лицо Огюста радостно вспыхнуло:
– Считаешь, хорошая идея?
– Блеск! Получше, чем наши лозунги и газеты, но безопасней, чем террор. Если тебе удастся все устроить шито-крыто, мы здорово навредим бошам, а из людей никто не пострадает.
Вот уж в чем они с Огюстом были совершенными единомышленниками, так в отрицании террора, который всегда был предметом спора в группах.
– Боши совершенно опьянели от победы! – с ненавистью говорили одни. – Теперь за десять лет не протрезвятся… если мы их не протрезвим. Надо убивать их, где только возможно. Увидел фашиста, держишь в руках оружие – убей его. И о своей жизни можно не беспокоиться – это такая малость по сравнению с близкой победой!
– Если мы будем вести счет один – один: жизнь гитлеровца в обмен на собственную, – возражали другие, – мы, может, и истребим их, но во Франции останется очень мало народу. Другое дело, что мы должны убивать их – убивать безжалостно, не щадя! – но сами оставаться безнаказанными.
– А вы слышали такое слово – заложники? – вступали в спор третьи. – Помните, как убили эсэсовца в метро? Тот, кто это сделал, скрылся. Но как только стало известно об убийстве, гитлеровцы мгновенно оцепили все выходы с двух близлежащих станций и арестовали всех, кто был тогда на платформах и на лестницах. Двадцать человек поставили к стенке сразу, не спрашивая!
– Жертвы неизбежны, – пожимали плечами одни. – Идет война…
– А фашисты – звери. Им все равно, кого убивать, – поддакивали другие.