Год длиною в жизнь
Шрифт:
Рита выбрала пластинку с записью танго «Фелисия» Энрике Саборидо. На другой стороне была «Ля Мороча» в исполнении Карлоса Гарделя. on Dieu и Боже мой, это же записи первых танго! Рита обожало танго, но теперь город наводнили немецкие пластинки. Среди них встречались, конечно, очень милые мелодии, но ведь всем понятно, что настоящее танго могли написать только в Латинской Америке. «Фелисия»! Красивейшее танго на всем белом свете!
Торговец старательно заворачивал конверт с пластинкой в тончайшую зеленоватую бумагу. Придется заплатить дороже, но бумага была совершенно как шелк, приятно держать в руках такой сверток.
Рита оглянулась, проверяя, нет ли слежки.
На террасе большого бистро
Риту толкнули. Высокий парень в короткой, сшитой из шинели куртке, высоких сапогах, галифе и крохотной кепке с низко надвинутым на лоб козырьком стоял рядом, читая газету. Рита невольно взглянула через его плечо: «Наши приветливые гости, бесспорно, оценили тонкость парижской кухни…»
«Наши приветливые гости»! Ну да, «Матэн», газета, известная своим лизоблюдством. Это пишут о бошах. Свинство, нашли тоже приветливых гостей. А кто их вообще сюда звал, в какие гости?!
Рита фыркнула, буквально выхватила из рук торговца свой пакет, буркнула: «Мерси!» (как будто он был в чем-то виноват!) и уже сделала несколько шагов по брусчатке, когда торговец спохватился:
– Мадемуазель! Пардон, мадемуазель, но мне кажется, вы забыли заплатить за пластинку!
– Извините, я так задумалась! – пробормотала Рита.
Она заплатила, забрала сдачу, пошла, но почему-то вдруг оглянулась. Парень в галифе и высоких сапогах поглядывал на нее поверх газеты и откровенно играл глазами. Еще один болван!
От злости на всех болванов в мире Рита показала парню язык и свернула за тот же угол, куда ушел Огюст, нарушив правило, установленное Гийомом: «Двое из одной группы никогда не приходят на явку и не уходят с нее одним и тем же путем!»
1965 год
Федор Лавров сидел в своей «Волге», положив руки на руль, и смотрел на проходную военного госпиталя, из которой вот-вот должна была выйти Ольга Монахина. Время от времени он поглядывал на часы, но вовсе не потому, что мысленно торопил Ольгу. Честно говоря, ему совершенно не хотелось с ней встречаться. Если она задержится еще на четверть часа, он уедет: на пятнадцать ноль-ноль у него был заказан телефонный разговор с городом Х., и хоть до Дома связи на площади Горького отсюда рукой подать, тем паче на автомобиле, лучше приехать пораньше… Вспомнилось: Рита говорила, что из Парижа с любым телефонным номером Франции можно связаться прямо по уличному автомату. Здорово! В войну такого не было. В войну вообще телефоны-автоматы в Париже были выключены.
Как всегда при воспоминании о Париже, Федор Лавров подавил застарелую тоску и едкое, как кислота, недовольство самим собой. А еще – стыд… Ему было стыдно, что он так тоскует о Париже и порой ненавидит себя за то, что поддался в свое время уговорам Краснопольского и вернулся в Советский Союз, хотя, пожалуй, следовало бы остаться во Франции. Но вся его жизнь была связана с Россией, с Энском, где жили мать с отцом, которые считали его погибшим, где были его друзья и вообще – родина, а с Парижем его связывали только воспоминания о Сопротивлении и девушка, которую он любил, но которая не любила его. Рита считала его другом, лучшим другом, она готова была жизнь за него отдать – из благодарности за то, что Федор в буквальном смысле поставил ее на ноги, но ему не нужна была ее благодарность, не нужна была ее жизнь – нужна была любовь. Если бы она
Хотя нет… Он рвался домой и Риту уговаривал уехать. Как только слухи об этом дошли до Ле Буа, Татьяна слегла с сердечным припадком. Но зря она боялась, что любимая доченька вдруг сорвется на «красный восток». Рита и думать об этом не хотела. Для «буржуйской семейки», как Федор в сердцах называл порою Ле Буа, словосочетание «Советская Россия» было синонимом словосочетания «девять кругов ада». Не помогали ни патетические речи о том, что Советская армия спасла мир от фашистской заразы, ни упоминания о святой для Риты памяти ее отца, Дмитрия Аксакова, который бредил возвращением на родину. Безумный ужас перед большевиками Рита впитала с молоком матери, некогда бежавшей от них в Харбин и во время странствий лишившейся отца и брата. Потом была история с Дмитрием Аксаковым, который пожертвовал собой ради спасения семьи от мстительных советских… Нет, она ни за что не поехала бы в Россию навсегда. Если бы она, конечно, любила Федора, тогда, может быть…
Теперь-то он благодарит Бога, или судьбу, или кого там нужно в таких случаях благодарить, за то, что Рита осталась дома. Иначе и ей пришлось бы пройти через те же круги ада (правы были Ле Буа!), что и ему, и Краснопольскому, и жене и сыну Краснопольского, и всем тем, кто сделал глупость – поверил советской агитации и вернулся домой из-за границы.
Ему, Федору, было легче. Он всего лишь пять лет провел вдали от родины, еще не успел отвыкнуть от нее. Он воспринимал все, что здесь творилось – и фильтрационные лагеря, и репрессии, и лишение прав, а потом долгое, унизительное их восстановление, – как нечто само собой разумеющееся. Мать не выбирают. И родину не выбирают! А Краснопольским, Кореневым и другим, кто поехал с ними, было совсем худо. Он, Федор Лавров, отделался всего (всего!) пятью годами лагерных мучений, а Краснопольский десять лет отмотал, Коренев так и погиб где-то в Тайшете, жена его умерла от пневмонии, которую в Ульяновске, куда были сосланы семьи, некому, нечем и не на что было лечить…
Федор резко мотнул головой. Не думать об этом! Не думать! Главное, что Риты никакая беда, привычная для человека советского и смертельная для иноземных русских, не коснулась. И ей не за что было возненавидеть друга, которому она до сих пор благодарна за спасение если не жизни своей, то красоты. Вот за это Федору нужно было бы класть земные поклоны перед иконами. Да вот беда – неверующий он. И ни одной иконы в его доме нет. А в церковь ходить – живо с партбилетом распростишься, то есть все равно что жизни конец, да ладно жизни – конец работе, которая была основным счастьем для Федора Лаврова. Да, работа – главное, что у него есть. С семьей у него не заладилось, чего и следовало ожидать. Нельзя жениться, если любишь другую женщину. Конечно, для его жены, как и для него, главное – работа, но так можно говорить теперь, через десять лет унылого брака, а в глубине-то души она, конечно, хотела бы жить иначе. Но иначе не получилось, с таким-то мужем…
Федор взглянул на часы и присвистнул. Все, больше ждать нельзя. Он не выполнил первое поручение той, из-за кого его семейная жизнь не заладилась, но хотя бы второе надо не прозевать и выполнить!
И в ту самую минуту, как он повернул ключ в замке зажигания, готовясь уехать, дверь госпитальной проходной распахнулась и на крыльцо вышла высокая, стройная женщина в темно-синем платье с белым воротничком, с русыми волосами, уложенными в тяжелый узел. Среди русых прядей отчетливо мелькало серебро, и Федор подумал, что десять лет назад у Ольги Аксаковой, наверное, были такие же сияющие, роскошные кудри, как у Риты, ну а через десять лет Ритины волосы пронижутся точно такими же серебряными нитями, как у Ольги.