Год Дракона

Давыдов Вадим

– Мы ведь уже договаривались, помнишь, – что ты будешь называть меня просто «падре», хорошо? – Елена кивнула в ответ. – Ну, вот… На самом деле я вовсе не об этом, дитя мое. Ты понимаешь, что твоя прежняя жизнь закончилась?

– Да, конечно…

– Что ты теперь отвечаешь не только за себя, но и за две жизни – ту, которую спасла и ту, что принесешь в этот мир? Что ты не сможешь больше – быть может, и никогда – метаться по свету, как раньше? И что тебе придется хранить твой дом и очаг, пока твой муж сражается со всем злом этого мира? Ты ведь понимаешь, что речь не о кастрюлях…

– Я ничего не имею против кастрюль, – Елена улыбнулась. – Да, падре. Я понимаю. Конечно, не полностью. Но мне не жаль моей прежней жизни. Возможно, мне будет не хватать ее приключений и стычек. Но теперь все так изменилось,

что мне ни капельки не жаль. Я просто никогда не могла представить себе, что это может со мной случиться… Я просто перестала надеяться…

– Я знаю, дитя мое. Ты никак не могла поверить, что счастье возможно. Твое собственное маленькое счастье. Ты так похожа на него… – Понтифик вздохнул. – Вы оба хотели счастья для всех, сами живя – или пытаясь жить – без него. Нет, нет, – он поднял руку и улыбнулся, предупреждая попытку Елены возразить. – Разумеется, вы не были несчастны. Вы трудились, не покладая рук, и добивались многого, иногда – невозможного, но настоящего счастья не было. Потому что человек не может быть один…

– А вы? А как же вы, падре?!

– Мне далеко за восемьдесят, дитя мое. И у меня больше миллиарда детей, не считая всех остальных… Я священник, и Церковь – моя жизнь. Но я скажу тебе, Елена, почему я стал священником. Потому, что я любил. И был счастлив в любви. И потерял свою любовь. И только Церковь смогла занять ее место…

– О Господи, падре… Почему?

– Это уже в прошлом, девочка. Так случилось. Была война, и мы теряли в бою друзей и любимых… Лучших из нас. И потом… Но я дал себе клятву: всегда делать все мыслимое и немыслимое, чтобы приходить на помощь Любви. Чтобы больше никогда не терять ее. Именно поэтому я здесь, именно поэтому я говорю с тобой, потому что вижу – ты нуждаешься в этом… Скажи, ты еще сомневаешься? В нем? Или в себе?

– Нет, падре. Теперь… когда это случилось… И когда он наконец сказал… Мне просто нелегко представить себе, как все будет. Но я уже не сомневаюсь в себе… И в нем я больше не сомневаюсь. Больше – нет…

– Ах, дитя мое… Ты сможешь. Я знаю. Я вижу, – он поднялся, подошел к Елене и положил руку ей на голову. – Я благословляю вашу любовь, дитя мое. Пусть Всевышний даст вам силы и мужество для того, чтобы хранить ее до самого последнего дня вашего земного пути. Аминь.

– Они жили счастливо и умерли в один день, – Елена вдруг улыбнулась. – Теперь я понимаю, что это значит…

ПРАГА, «ЛОГОВО ДРАКОНА». МАЙ

Майзель проводил понтифика и почти сразу вернулся. Молча взял Елену за руку, привел на кухню, усадил, присел перед ней на корточки:

– Прежде чем ты окончательно решишься на что-нибудь… Я должен сказать тебе это, Елена.

Он поднялся, прошелся по кухне… Опять, подумала Елена, опять дракон… Господи, да что же творится с тобой, бедный мой мальчик… Она вздохнула и приготовилась слушать. И когда Майзель повернулся к ней, содрогнулась от его взгляда:

– Мир, в котором мы с тобою живем сейчас, – другой, чем он должен быть. Лучше, чем должен быть… Очень многое двинулось за эти годы. Я вижу картинку целиком – поверь, никто, ни один человек ее так не видит… Знаешь, на что это похоже? На трехмерную модель атмосферных потоков. Только вместо ветров, облаков и дождей – люди… Каждый человек. Как в микроскопе… Я знаю, чтобы передать это, слов нет в человеческих языках. И я не знаю, что это. Это происходит не постоянно, даже не каждый день – но когда происходит, мне кажется, что останавливается время, потому что на самом деле я вижу эту картинку какие-то доли секунды, а вспоминаю увиденное, проступает оно перед мысленным взором – часами. Я понимаю так ясно, что картинка эта – не у меня в голове. Что кто-то – или что-то – транслирует ее вот сюда, – Майзель постучал пальцем себя по виску. – Кто – или что – я не знаю. Как это происходит – не знаю. Почему? Нет ответа. Я могу лишь сказать – иногда мне кажется, этому… Ему… Если это Он… что Ему все равно, что будет. Все едино, как повернется… Он словно говорит мне – играй, играй дальше, человечек, теперь твой ход… Посмотрим, что ты можешь… Я делаю ход – и мир становится другим. Но люди… Все равно люди гибнут, Елена. Это не цугцванг, конечно, но только потому, что фигур на доске очень много – миллиарды. Такая страшная игра…

– Остановись.

– Нельзя! –

закричал и он, и такая боль была в его крике, что Елену хлестнуло ею, как плетью по глазам. И продолжил – уже обычным голосом, даже тише, словно извиняясь за срыв: – Нельзя, Елена… Это как волчок, если перестанет крутиться и упадет, – все, конец… Всему конец. Другой мир ворвется сюда, и наш – навсегда исчезнет, растворится в нем. Другой мир, в котором я ничего не менял и не смогу изменить. Другой мир, в котором взрываются набитые пассажирами поезда, а самолеты с полными баками керосина влетают в небоскребы. Мир, в котором нет ни Вацлава, ни Михая, ни Александра, ни Бориса, ни Квамбинги, где абсолютно все мои друзья мертвы, а враги – сильны и живы… Мир, в котором умирает от голода в десятки, в сотни раз больше людей. Мир, в котором резня и войны вспухают, как гнойные вулканы, распространяя смерть и смрад на тысячи километров вокруг… Мир, где люди боятся выйти на улицу с наступлением темноты и где дети замерзают насмерть в нетопленных квартирах… Мир, в котором наша любимая родина – бардак для налитых пивом краснорожих швабов, заезжающих сюда трахнуть наших и украинских девчушек, свезенных к границе албанскими и чеченскими бандитами… Мир, в котором нет ни сейсмодемпферов, ни спасателей в экзоскафандрах, ни палладиевых реакторов, ни климатоконцентраторов, ни тау-приборов, ни ионно-обменных аккумуляторов, двигающих наши машины, наши суда, морские, воздушные, космические… Где нет ничего, чем мы пользуемся, чтобы держать демонов в клетках, – и демонов свободы, в том числе… Мир, в котором жирные, как насосавшиеся клопы, нефтяные шейхи свергают наши правительства и рассылают повсюду своих вонючих бородатых шахидов, чтобы взрывать нас в наших домах… Мир, где торгуют оружием и наркотиками, как жвачкой, где корпорации превращают все в пустыню, где Америка бьется за нефть, уничтожая себя и свою веру в Бога и в свободу… Мир, где любовь и смерть сражаются так же, как в нашем мире, но где сила – у смерти, не у любви… – Он перевел дух. – Иногда мне кажется, что наш мир существует лишь у меня в голове. Что на самом деле нет ничего, только я и Он за шахматной доской… Я не могу говорить ни с кем об этом – ни с Ребе, ни с Рикардо… Даже если они поверят мне… Они найдут тысячу слов, чтобы убедить меня в том, что все это – морок… Но я знаю, что знаю. И я буду драться за этот мир, пока я дышу. Только один – я не могу больше…

Елена смотрела на него, – и не плакала, нет, просто слезы неостановимо катились по ее лицу. Она понимала, о чем он. Теперь, после всего, что было – понимала… И вспомнила свой мгновенный ужас перед его одиночеством – тогда, в самый первый день их знакомства. Но не испугалась теперь. И протянула к нему руки:

– Иди ко мне…

Он повернулся, посмотрел на Елену. И, шагнув к ней, опустился перед ней на колени:

– Не оставляй меня, Елена. Я люблю тебя.

– Мой мальчик, – прошептала Елена, обнимая его, прижимая его голову к своей груди и гладя по волосам, – мой бедный, мой маленький, мой родной… Я так тебя люблю… Я буду с тобой, мой мальчик. Я клянусь, что никогда не оставлю тебя. Я буду жить с тобой долго-долго и умру с тобой в один день… Я только одну вещь тебе скажу. Ты ничего не отвечай мне, ладно? Я думаю, Ему не все равно. Раз все так получилось… Возможно, не все равно. Ты ведь мне веришь?

– Тебе? Тебе я верю, мой ангел. И я так хочу, чтобы ты оказалась права…

Господи, подумала в отчаянии Елена. Да как же это можно-то – постоянно жить на таком градусе, с таким надрывом?! Нет. Нет, я должна что-то сделать с этим, просто обязана. Немедленно. Прямо сейчас…

– Я тоже должна тебе кое-что сказать, – Елена вытерла слезы и взяла Майзеля за уши. – Что-то очень важное. Ужасно важное, Дракончик. Ты готов?

– Да. Да, жизнь моя. Я готов…

– Я не настоящая блондинка.

– Что?!?

– Я крашеная.

– Господи, Елена…

– Правда-правда. У меня цвет волос на самом деле какой-то пегий, так что я очень давно осветляюсь, еще с гимназических лет. Ты сильно разочарован?

Майзель так долго молчал, что Елена уже и в самом деле встревожилась. И вдруг спросил с надеждой:

– А глаза?

– Глаза – увы, настоящие, – Елена вздохнула.

Майзель сел на пол, закрыл лицо руками, и плечи его затряслись. Елена сначала замерла, а потом поняла, что он так смеется.