Год французов

Фланаган Томас

— А что, — спросил Кумиски, — этот парень ни слова по-английски не знает?

— Ни слова. Для него это такой же таинственный и непостижимый язык, как и древнеегипетский.

— В Лейтриме мне, на свою беду, довелось служить секретарем Католического комитета. Но это целиком и полностью в рамках закона. И с тех пор я общественной жизни не касался. Никогда не состоял в Обществе объединенных ирландцев. Даже высказывался против него.

— Что ж, вы меня убедили, — кивнул Мак-Карти, — вот перевяжете ему руку, попросите, чтоб вас выпустили.

—

Но нас с вами нельзя равнять. У меня жена, двое дочерей, одна только учится читать. А тут — стучат ко мне в операционную. Я думал, они меня к своим раненым требуют.

— Понятное дело, — снова кивнул Мак-Карти.

— Господи, да что у меня общего с этим выродком! Он небось в своей глухомани, в Мейо, грабил, жег да убивал!

— Не руби с плеча, тогда и рассудишь верней.

Кумиски сноровисто подтянул крепче повязку и завязал концы узлом.

— Господин Мак-Карти, да в этом же городе мой дом родной. Минут за десять пешком дойду. Господи, словно ад предо мною разверзся и поглотил.

Мак-Карти взглянул на бесстрастное лицо Герахти.

— Срастется рука — как новая будет, — сказал он по-ирландски.

Герахти лишь пожал плечами. Мак-Карти встал. До чего ж доктору обидно торчать здесь, а дома дочурка учится читать, водит пальцем по строкам, и каждая буковка для нее — чудесная тайна. В каждой заключена чарующая красота.

— Вы, конечно, ни при чем, — утешил он Кумиски. — Это мы вам смуту принесли.

— Конечно, я ни при чем. Я же знать никого не знаю.

Когда Кумиски заточили в этот амбар, он был ухожен и чист, сейчас щеки поросли седой щетиной, сюртук запачкан.

— Принесли вам ее с края света, — продолжал Мак-Карти, — оттуда, где людей жестокостью до отчаяния довели, оттуда, где высокие мачты французских кораблей показались.

Мак-Карти пошел прочь, осторожно ступая меж понуро сидящих на голом мощеном полу людей. Кумиски пошел следом.

— В Католическом комитете все — верноподданные короля. Нас выбирали из самых уважаемых сословий: из стряпчих да врачей. Из купцов, видевших пользу в единении. Мы хотели мирным, конституционным путем хоть отчасти уврачевать наши многочисленные язвы. И в своем обращении к государю мы с радостью писали о верности королю Георгу.

— Великолепно! — воскликнул Мак-Карти. — Король не забудет вас в годину ваших испытаний. — Он прислонился к стене.

— Ох, за многое вам, учителям, придется ответить, этой мерзкой латыни голытьбу обучаете, умы баламутите. И это называется образованием?

— Называйте как хотите, только у меня этого не отнять.

— Да вы завязли в прошлом, как телок в болоте. А мы по культуре и образованности уже с протестантами сравнялись. И тут вы дремучих крестьян с их диких холмов привели нам на беду.

— То, что вы на равнине живете, вам еще в добродетель не вменяется. А в тюрьме вы, между прочим, не из-за «дремучих крестьян», а из-за своих культурных соседей-протестантов. В общем, я уже сыт по горло вашими упреками, право

же, за перевязку Герахти я уже сторицей своим терпением расплатился. — Он внезапно взмахнул рукой, но лишь потер ладонью щеку.

Кумиски отскочил от него.

— Ну что же вы? Ударьте меня. Разве у нищего учителя другие доводы найдутся, когда красивые словечки иссякнут.

— Бить я вас, доктор Кумиски, не собираюсь, а вот если вы к своим дружкам — господину Визи и этому скотоводу — уберетесь, только спасибо скажу. У меня и так на сердце погано, а тут еще вы тявкаете.

Кумиски вдруг прорвало:

— А у меня, думаете, не погано на сердце! Мне страшно!

— Всем нам страшно, — сказал Мак-Карти. — Здесь сам воздух пропитан страхом.

— И ради чего эта заваруха, скажите мне, господин Мак-Карти? Пришли эти голодранцы с французами, разбередили всю страну, точно рану ножевую.

— Все сказано в воззвании, — пожал плечами Мак-Карти, — его вместе с зеленым знаменем привезли французы.

В последний раз он видел знамя на болоте, на нем ничком лежал убитый — попран цвет надежды!

После этого разговора Кумиски, Визи и фермер-скотовод Хики стали вовлекать в свои разговоры и Мак-Карти, но всякий раз чувствовалось, что винят они его, а себя считают безвинно пострадавшими. Долго их здесь не продержат. Их бросили сюда в порыве злобы — вскорости освободят. А с каким благоговейным трепетом произносили они «король», «лорд Корнуоллис», «господин Граттан», «канцлер Курран», словно обращались к бесплотным ангелам-хранителям, призывая их убедиться, каким незаслуженным лишениям их подвергают. Но порой шепотом они славили повстанцев.

— Бог мой, ну и всыпали ж вы англичанам при Каслбаре. Хоть мне и чужды ваши взгляды, но признаю: всыпали вы им по первое число.

— Нет у меня никаких взглядов, — ответил Мак-Карти.

Герахти увлеченно беседовал с узниками, расспрашивал, кого как зовут, при каких обстоятельствах был арестован.

— Ей-богу, Оуэн, они не успокоятся, пока всех ирландцев не пересажают.

Так замышлял Эдмунд Спенсер.

— Нам еще грех жаловаться, — утешил Мак-Карти. — Вот в Клонмеле тюрьма так тюрьма. И надзиратель хуже зверя. Я там месяц просидел, едва живым выбрался.

— А за что ты туда угодил? — спросил Герахти.

— Напроказил. Давно это было, еще в юности. При мне вздернули одного парнишку, едва ли старше меня. Я о нем даже песню сложил.

— Когда нас обратно в Мейо привезут, жене, наверное, разрешат свидание.

— Да, — кивнул Мак-Карти, — наверное, разрешат.

— Ох и отлуплю я ее, если урожай не собрала. Ей-богу, отлуплю.

По ходатайству друзей освободили Визи, мелкого помещика. Покидал он амбар понурый, ни следа от былого удальства, ни одной цитаты из «Прав человека». На его место посадили парня с шальными глазами. Его занесло на юг из Роскоммона. Он хвастал по тавернам злодействами, будто бы совершенными им с повстанцами. Герахти его невзлюбил.