Год французов
Шрифт:
— Не ко времени его похвальба, — усмехнулся Мак-Карти. — Подождал бы годиков пять. Тогда на всякой дороге в Коннахте пустозвонов встретишь: они-де на стороне Избранников или Объединенных ирландцев воевали.
— До восстания я и за десять-то миль от своей деревни не уходил, — признался Герахти.
Вечереет, дорога выводит к незнакомому селению, а там таверна, там виски, там люди — они ждут его песен. Чужие холмы темнеют в вечернем небе.
— Удачливый ты: и белый свет повидал, и урожай на полях тебя ждет, — сказал Мак-Карти.
— Такой удачливый, дальше некуда, — вздохнул Герахти.
Часами простаивал Мак-Карти
Часто к Мак-Карти присоединялся и Кумиски. Аккуратность он ставил превыше всего, но, как ни следил он за опрятностью своего костюма, тюремную грязь не отчистишь. Человек, по местным меркам, ученый, любое прошение составит, всем манерам обучен не хуже иного протестанта.
— Сами-то вы, господин Мак-Карти, не из Мейо. Акцент выдает.
— Из Керри я, родился недалеко от Трейли.
— Край образованных и ученых. Славная колыбель учителей.
— И поэтов, — вставил Мак-Карти.
— Ну, поэты рождаются по всей Ирландии, — возразил Кумиски. — Оливер Голдсмит. «Ну что за диво — Оберн! Деревни краше не сыскать в долине». Вы, должно быть, знаете эту поэму «Опустевшая деревня».
— Знаю, — кивнул Мак-Карти. — Я не так уж плохо знаком с ирландской поэзией.
— Много лучше меня, не спорю. — Будь он не так заносчив, он уловил бы иронию, проступавшую в словах Мак-Карти, точно коричневые веснушки на руке. — И по сей день в деревнях слагают стихи. Попадаются и просто замечательные.
За рекой поднялась черная с белым сорока и полетела низко над берегом.
— Попадаются, — повторил Мак-Карти.
— А вы не думали перевести лучшие стихи на английский язык? Чтобы и люди образованные могли с ними познакомиться.
А почему за первой не летит вторая сорока? Говорят же: «Одна сорока к беде, две — к добру». В Керри сидит при дороге мальчик подле отца и смотрит, как летят птицы. «Знаешь, сынок, поговорку эту я слышал от отца, твоего деда, а у него голова мудрая. Все эти дикие летучие твари божьи несут людям вести, предупреждают о поворотах судьбы…»
— Мой отец заговаривал по-ирландски свободно, в любую минуту, — разглагольствовал Кумиски, — конечно, он прекрасно владел и английским, но с батраками приходилось говорить по-ирландски.
— Да, естественно, — кивнул Мак-Карти.
Язык, обрученный с лопатой и полем, хитросплетенье слов, похороненное в черной земле.
Ночами, лежа рядом с крестьянами из Киллалы, он вслушивался в интонацию и ритм их речи, на них зиждется и его поэтический язык, весь мир его образов. Заговорить по-английски все равно что надеть чужое платье, узкое в плечах и спине. На английском говорят врачи, посредники, арендаторы, лавочники, судебные чиновники. Недалек тот день, когда и ему в Каслбаре они произнесут по-английски приговор. Все заботы мира улаживаются на английском языке. На английском говорит и врач, сращивающий переломы, на английском пишутся законы и книги. «Ну что за диво —
Мартин Брейди — певец с разбитой скрипкой — несчастный, убогий малый, не в своем уме. Йомены набрели на него в придорожной таверне, когда он распевал повстанческие песни, но с тем же успехом он мог петь и «Заздравную помещику Джонсу» и «Британского патриота». Ему просто не повезло. Что публика попросит, то он и споет. У него мягкий чистый тенор. Невидный телом, костлявый, длинные суетливые руки, худые беспокойные ноги. Прямые черные пряди скрывали лицо, падая на воротник до плеч. Скрипку его разбили прикладом мушкета, но он не расставался с ней: прижимая к груди, бормотал, что знает в Атлоне мастера, который ее починит. Долгими вечерами, а то и ночью при лунном свете, в котором хороводили мириады пылинок, он негромко запевал. Слушали его немногие.
— Я знаю и ваши песни, — сказал он Мак-Карти. — Хотя бы эту: «С хмельною чаркой мысль моя трезва».
— Я написал ее и по-ирландски, и по-английски. Хотелось посмотреть, как изменится звучание. Глупость все это, конечно.
Песни самого Брейди точно сюртук в заплатах: обрывок английской песни, клочок ирландской. Мак-Карти живо представил его у очага в таверне, из-под длинных косм — бегающий взгляд черных глаз. «Что вам спеть, ребята? „Прохладу“, да?» Или на кухне городской усадьбы, может, богатого крестьянского дома: «В моей скрипке спрятана любая песнь, только назовите, и я ее оттуда извлеку». А когда скрипку разбили вдребезги, удалось ли спастись полкам и батальонам нот, что таились в деревянном чреве? Есть в скрипке какое-то волшебство, какая-то своя сокровенная жизнь.
— Послушай-ка вот эту, — кивнул он Мак-Карти. — Я ее никому еще не пел. Через всю страну пронес. — Он откинул голову, закрыл глаза, сглотнул, дернув кадыком, и начал:
Про бой в Баллинамаке вы слыхали?
Там бедняки к свободе путь искали.
— Молодец, — похвалил Мак-Карти.
В слепом ужасе бегут люди по коварному болоту. Всюду их настигают смертоносные клинки кавалеристов. Крики такие, будто режут стадо свиней. Баллинамак: долина Черной свиньи.
— Мне песню сочинить что лопату торфа из болота достать. Пара пустяков.
— У вас, несомненно, дар, — польстил Мак-Карти.
— И надо ж какая незадача: в таверне Грогана меня схватили. Там каждый второй знает английский. Баржи по большому каналу переправляют. Я пел известные песни. Хотите, спою?
— Да я их, наверное, знаю, — слукавил Мак-Карти, слушать ее ему не хотелось. Ну что за диво — Оберн! Деревни краше не сыскать в долине.
— Конечно, меня с вами ни в какое сравнение ставить нельзя, — польстил ему Брейди. — Расскажи я в Атлоне, что Оуэн Руаф Мак-Карти слушал мои песни, — сочтут лгуном. А правда, неплохая песня? «Про бой в Баллинамаке вы слыхали? Там бедняки к свободе путь искали».