Год французов

Фланаган Томас

А в два часа пополудни на улице показался всадник — городской обмерщик Джон Силлертон. Он и принес роковую весть: нас обманули, на кораблях подняли французские флаги. Сам я этого не слышал — в ту минуту я по настоянию Элайзы облачался в новое платье, но до меня донеслись крики с улицы, а вскорости в дверь Дворца (как горделиво именуется мой дом) застучали. Когда я спустился, то застал в передней нескольких лавочников со своими семьями. Они умоляли меня дать им убежище. Вот так я и узнал, что высадились французские солдаты и идут на Киллалу.

Я вверил пришедших попечениям Элайзы, а сам в одной рубашке выбежал на улицу. Капитан Купер совещался с другим мировым, господином Гибсоном. Я хотел было заговорить, но

по вполне понятной причине Купер лишь отмахнулся. В этот суровый час, отдадим ему должное, он держался хладнокровно и решительно, пожалуй, даже с некоторой лихостью. Он сразу же отправил гонца в гарнизон Баллины. И теперь ему предстояло решать: либо дать бой, либо сдаться в плен, и если биться, то какие позиции занять. За городом, по дороге на Килкуммин, стоял невысокий холм Муллагорн. Поначалу Купер хотел повести своих йоменов туда, но передумал и решил дать бой в самом городке, узенькие улочки помогут сдержать превосходящие силы противника. Он вышел перед йоменами и спросил, готовы ли они драться с захватчиками. «Готовы!» — был единодушный, радующий сердце ответ. Купер развернул строй, и солдаты заняли позиции. Ну наконец-то, невольно подумалось мне, йоменам предстоит более достойное занятие, чем сжигать дома своих собратьев. Я и сам преисполнился патриотических чувств.

И наилучшее применение своим силам я найду во Дворце, решил я, и поспешил по мощеному двору к дому. Там я обнаружил, к своему неудовольствию, что все обитатели Дворца — слуги, лавочники с семьями — расположились на втором этаже в моей библиотеке, прильнув к окнам, будто ожидали увидеть волшебный фонарь с живыми картинками. Я воззвал к их совести и отослал вниз, на кухню, где безопаснее, сам же занял место у окна.

Мне хватило времени собраться с мыслями и понять всю тяготу свалившейся на нас беды. Сколько лет опасались мы вторжения в Ирландию французов — революционеров и цареубийц, — и вот оно свершилось, причем захватчиков ждали в любом уголке острова, но только не здесь. И мой приход в убогом дикарском краю чуть ли не силком вовлекается в Историю! Не знаю, случайность ли это или злонамеренные козни, только я сомневаюсь, что французы пришли к нам по зову местных смутьянов. Вскоре стало известно, что три французских фрегата направлялись в Донегал, но сильные ветры вынудили их зайти в нашу бухту. Но тогда, в час вторжения, все было сокрыто неизвестностью. За моим окном виднелась тихая улочка, по ней гулял лишь ветер, прилетевший с моря. Йомены стояли в строю не шелохнувшись. Светило солнце. Я неожиданно расчувствовался: маленькие лавочки — и бакалейщика и шорника — вдруг показались необыкновенно дорогими моему сердцу.

Но вот я заслышал шум и крики. Теперь-то я знаю, что исходили они от килкумминской голытьбы, примкнувшей к авангарду французов. Шум постепенно близился, потом задержался: полковник Сарризэн остановил свои войска в пригороде, разделил их и послал одну часть полями в обход, чтобы отрезать отступление по дороге на Баллину. Шум снова стал надвигаться, можно было различить голоса, топот ног, стук копыт — по пути французские офицеры забирали у крестьян лошадей. Куперу в отличие от меня были видны подходы к улице; вот он отдал команду.

Вдруг на улицу вихрем влетел всадник в голубом мундире с пистолетом в правой руке, будто задумавший расправиться с йоменами в одиночку. На деле же ему надлежало разведать, размещены ли в домах солдаты с мушкетами. Он бросил взгляд влево, вправо, на окна верхних этажей, и на мгновенье взгляды наши встретились. Потом я узнал, что это был Бартолемью Тилинг, член Общества объединенных ирландцев, служивший во Французской армии в чине полковника. Высокий, стройный, лицо бледно и спокойно, даже в минуты волнения кажется задумчивым. Капитан Купер приказал стрелять по всаднику. Первым сбросил с себя оцепенение Боб Уильямс, но едва поднял он мушкет к плечу, как

Тилинг с полной невозмутимостью вскинул пистолет, выстрелил ему в грудь — и был таков.

Несчастный Уильямс корчился на земле, хватая руками воздух, и отчаянно кричал. Йомены, нарушив боевой порядок, столпились вокруг, но подбежал Купер с обнаженной шпагой и приказал встать в строй. А на улицу с криками уже ворвались французские солдаты. Йомены открыли огонь, враг не замедлил ответить. Но не стрельбой, а штыками и прикладами — дело дошло до рукопашной. Некоторое время бедняги йомены удерживали позицию, потом дрогнули и побежали. Но навстречу катила вторая волна французов — тех, что зашли с тыла, — и йомены оказались в тисках, с двух сторон на них шли бывалые, не ведающие жалости головорезы. С воплями ужаса и стенаниями метались йомены, многие побросали оружие, вбежали ко мне во двор, барабаня в дверь с мольбой о помощи. Страшнее криков я не слыхивал, и мне их не забыть. Точно свиньи, почуявшие у горла нож мясника.

Так минут за десять закончилась «битва за Киллалу», две сотни французских солдат одолели шестьдесят йоменов. О событии этом и по сей день отзываются иронически, не учитывая, однако, что прошедшим огонь и воду бывалым солдатам противостояли простые горожане, призванные поддерживать порядок в округе. Нет слов, чтобы описать личную доблесть капитана Купера. Он сражался со шпагой в одной руке, с пистолетом в другой до последнего, пока его не одолели гренадеры. Один из них, на голову выше капитана, со всего размаху ударил того прикладом по черепу, Купер без чувств рухнул наземь, но солдат еще дважды ударил лежавшего. Меня ошеломила не столько сама жестокость, сколько обыденная деловитость французов, действовавших быстро и ловко, словно перед ними коровье стадо. Оставшихся в живых йоменов согнали во двор моего дома, тем сражение и кончилось.

Вслед за французами на улице появилась толпа крестьян и рыбаков в грубых домотканых одеждах — воистину звериное отродье. Они выкрикивали проклятья, грозно потрясали самодельными пиками. Но вот средь толпы показался и сам генерал Эмбер. Лошадь его шла шагом посередине улицы, он не просил для себя дороги, на лице застыла спокойная улыбка. Роста он был высокого, даже выше Тилинга. Издалека донеслись до меня звуки флейты, горна и барабанная дробь. А под окном на мостовой лежали тела как бездыханные, так и корчившиеся в муках: больше десятка в красных мундирах и лишь один — в голубом.

Наскоро, но истово помолившись, я поспешил вниз. В передней мне повстречалась Элайза. Я наказал ей не отлучаться от гостей на кухне. В передней же и прилегающих комнатах было полным-полно йоменов и французских солдат. Насколько я понял, всех йоменов бесцеремонно, но без насилия сгоняли в трапезную. Я направился к группе офицеров, среди них был и тот, кто застрелил несчастного Уильямса. В эту минуту вошел генерал, уверенно, по-хозяйски, словно к себе в дом. Он начал что-то быстро говорить офицерам, я же остался стоять поодаль, чувствуя себя неловко среди суеты. Наконец генерал обратил на меня внимание и жестом подозвал.

Повернувшись к полковнику Тилингу, он велел спросить, не я ли хозяин дома. Однако я вмешался, сказав, что свободно изъясняюсь по-французски, и представился священником местного прихода. Поначалу генерал не понял, приняв меня за служителя римской католической церкви. Потом в самой вежливой форме растолковал мне, что в моем доме разместится его штаб, однако домашним и прислуге нет причины беспокоиться. Сейчас же, продолжал он, его ждут неотложные дела: нужно осмотреть город и выставить охрану; доставить с кораблей боеприпасы; проследить, чтобы всех солдат определили на постой. Однако он выразил надежду, что за ужином мы познакомимся поближе. До вечера я могу пребывать в спокойствии и с сознанием того, что французы высадились для освобождения моей страны от угнетателей-англичан.