Год гиен
Шрифт:
Он наугад побрел к деревенским воротам, где находились общественные кухни. Когда чиновник приблизился, его обдал сильный запах жира и масла. Он последовал туда, где огромными черными тучами клубились мухи — их, как и Семеркета, привлекли здешние запахи. Сукис ускользнула в сторону загонов, без сомнения, надеясь на каплю овечьего молока.
Семеркет завернул за угол и увидел слуг, разделывающих перед жаркой говяжий бок. Его поразило то, насколько щедр фараон со своими работниками, если так их кормил. Жареное мясо в обычный рабочий день было редкостью,
Семеркет видел, что в волосах здешних женщин поблескивают золото, серебро или нити драгоценных камней, что воротники их усыпаны драгоценностями. Ткань платьев, уложенных в тугие складки, была царского качества и вышита головокружительными орнаментами. Мужчины носили богатые браслеты из меди и бронзы, а их рабочая одежда сделана из дорогого льна. Эти деревенские жители выделялись бы даже на улицах Восточных Фив, где знать непрерывно соперничала друг с другом в богатстве одеяний.
И в деревне нет нищих попрошаек, что тоже внушало беспокойство. Калеки и жертвы войны, несчастных случаев, голода — все эти бедные неудачники кишели повсюду. Но здесь их нигде не было видно.
Вся деревня казалась чем-то вроде подделки, вроде одной из моделей городов или ферм, которые люди берут с собой в гробницы — совершенные, идеальные вплоть до мельчайших деталей. Все здесь казались цветущими и молодыми, здоровыми и богатыми. Краска на домах была свежей, стены починены, сюда не допускались никакие печали.
Деревня строителей гробниц походила на дело рук волшебника. Семеркет ожидал, что в любую минуту это селение исчезнет, оставив вместо себя только овеваемый ветром песок. Ничто не может быть таким совершенным.
Тени уже сильно удлинились, когда чиновник и песочного цвета кошка пропутешествовали по главной улице обратно к дому Хетефры. Как обычно, в деревне стоял оглушительный шум, но даже сквозь него Семеркет услышал жалобные звуки арфы. Пойдя в сторону, откуда раздавалась музыка, он с удивлением увидел, что это Ханро пощипывает струны инструмента. Он сидела в передней комнате спиной к нему, примостившись на подушках, и гость рискнул сделать к двери несколько шагов, чтобы послушать.
С болезненно застучавшим сердцем он узнал любимую мелодию Найи, старую песню из Фаюма — огромного оазиса в центре страны. Ханро начала петь:
Плачут мельницы колеса, Семь гусей летят по небу, Звуки их доносят голос, Из пустыни темной весть. Плачут мельницы колеса, Только этот скрип и слышен, А еще — удары сердца… О, живи, моя любовь! Плачут мельницы колеса, Я одна, в пустой постели, Ты же — одинок в пустыне… О,Глаза Семеркета затуманились, когда ои вспомнил любимый низкий голос Найи. Дознаватель медленно попятился прочь, но нечаянно задел за дверной молоток, и Ханро, перестав играть, обернулась. Губы женщины сложились в медленную улыбку, когда она узнала пришедшего.
— Я и не подумала, что кто-то слушает, — сказала Ханро.
— Я подслушивал, — признался Семеркет, торопливо вытерев слезы. — Прости. Я должен был подать голос. — Он сделал еще шаг назад. — Ты очень хорошо играешь.
— Да здесь почти нечем больше заняться, кроме как всю жизнь бренчать, — она потянулась и взяла на струнах томный аккорд. — У меня нет профессии, как почти у всех здешних женщин.
— Наверняка твое время занимает семья…
Семеркет показал на дом позади Ханро. Его жест подразумевал, каких огромных хлопот все это требует.
Женщина покачала головой.
— Только мой младший, Рами, еще живет дома, да и он большинство ночей проводит где-нибудь со своей девушкой. Ему уже почти пятнадцать, он скоро женится и заведет свою семью. А что касается мужа… Он тоже уходит ночами.
Семеркет приподнял бровь.
— Куда?
— Это чиновный допрос? — глаза Ханро остались непроницаемыми, но она рассмеялась. — На другую сторону реки, в Восточный Город. Вероятно, он убьет меня за то, что я вам об этом рассказала, но мне все равно.
Она отвела взгляд.
— А я думал, всем здешним жителям запрещено покидать этот берег реки.
— О, они с Панебом все время туда отправляются — по своим «служебным делам». Каждые несколько недель… — Ханро помолчала, вздохнув. — Ну, а я остаюсь тут и упражняюсь в игре на арфе.
Она снова начала лениво наигрывать песню, напевая припев:
— Водяные колеса плачут ко мне…
— Спой что-нибудь другое, — резко сказал Семеркет.
— Почему? — невинно спросила она. Пальцы ее продолжали перебирать струны. Потом, удивленная до глубины души, женщина бессердечно засмеялась. — Надо же, вы плачете!
— Нет.
— Да!
Она снова безжалостно рассмеялась.
— Я вижу слезы на ваших ресницах. Представляете, твердый человек министра тронут до слез моим пением.
— Это была любимая песня моей жены.
Ханро перестала небрежно пощипывать несуществующее пятно на своем схенти.
— Вы женаты?
— Больше нет.
Легкая, но жестокая улыбка заиграла в уголках ее губ.
— Значит, она умерла?
— Мы развелись.
— А, — вздохнула Ханро, как будто эти слова все объясняли. — Так вы ее били.
— Нет.
— Тогда, полагаю, спали с другими женщинами.
— Нет!
— Значит, она была дурой.