Год Грифона
Шрифт:
— Соображаю, — тихо отозвался Ролнек. — Крутишь ты что-то, приятель…
— Следи за мной, — сказал Смирол с нажимом. — А я постараюсь уследить за ней. Не нравится мне, что она начала приучать меня к прогулкам под вечерним небом — как будто за день мало нагуливаемся! Замышляет она что-то, точно говорю. Только куда она собирается улизнуть среди этих пустошей — не понимаю.
— Тут много пещер, — напомнил Ролнек. — И есть довольно большие.
— Она не сунется в пещеры без должного снаряжения, возразил Смирол.
И в тот же день Ролнек запретил Сэллик и Смиролу
— Очень нужно, скотина, — отозвалась насмешливо девушка.
И в тот же день, едва солнце склонилось к закату, Сэллик, шедшая со Смиролом чуть поодаль от остальных, внезапно исчезла.
— Обманула, — заорал Смирол, и все мальчишки кинулись к нему, а он уже ринулся в темную нору, прикрытую кустом.
Впрочем, почти сразу же он выскочил обратно.
— Огня! — крикнул он, а Ролнек уже чиркал огнивом, пытаясь зажечь сухой мох.
Рыжий подхватил наспех зажженую хворостину и бросился опять в пещеру. Ролнек, вооруженный факелом посолиднее, скоро присоединился к нему.
— Ушла, — сказал Смирол запальчиво. — Ушла девка, ай, молодец какой!
— Отыщем, — решил Ролнек.
— Где уж…
Смирол вернулся к входу в пещеру и посветил там.
— Обжитое место, приятель, — сказал он. — Тут и трасса была проложена вглубь пещеры.
— Разбойнички или люди Малтэра? — осведомился Ролнек задумчиво.
— А может, и те, и другие, — отозвался Смирол. — Ай да мы! Так осрамиться, это ж надо…
— Может, пещера не так уж и велика, и второй выход где-нибудь поблизости?
— Наврядли, — вздохнул хитроумный Смирол. — Думаю, выход где-то за ираускими заставами. А может, и за катранскими. Место, клянусь небесами, уж больно удачное… Ну, пошли в Ралло, порадуем Старика, что ученички у него лопухи, каких мало…
Пошли в Ралло, порадовали Логри и стали дожидаться появления Эрвана, который бы все объяснил. Но вместо него пришли вести о чуме, охватившей Сургару, а потом и княжество Марутту и — частью — Горту.
Эрван не пришел. Он умер в девятый день первой недели месяца инхасо.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Высокая государыня Карэны и Сургары, принцесса Ур-Руттул Оль-Лааву пережидала короткий весенний дождик в вымытой полой водой нише глинистой стены глубокого оврага. Теперь она опять была свободной, но что делать с этой свободой, не знала.
При побеге из Инвауто она не преследовала никакой цели, кроме как избавиться от докучливой опеки святых сестер.
Во всем, даже в смерти Руттула, винила она майярцев. Может быть, это было несправедливо, но логика, трезвая рассудочность, которая когда-то беспокоила Стенхе, оставила ее. Безусловно, это была болезнь.
Потрясение, которое принцесса испытала, когда поняла, что Руттул нарочно держит ее в Миттауре, лихорадочная гонка по пути в Сургару — верхом, пешком, а потом на глайдере — все эти страхи и усталость не могли не повлиять на нее, но все бы прошло после отдыха, короткого или продолжительного. Да только отдыха в конце пути не было.
Новые удары обрушились на нее:
«Возьми все в свои руки, — шептал на ухо рассудительный бес. — Думай, действуй. Пусть майярцы узнают, кто хозяин в Сургаре…» Но голос беса был почти неразличим в том облаке равнодушия ко всему миру, которое опустилось на нее.
«Все кончилось, — вертелось в голове. — Все кончилось, не успев даже начаться».
Мысли о самоубийстве неизменно сопутствовали ей. В кольце отчуждения, которое окутало ее, вряд ли бы кто кто помешал этому, но спас ее рассудительный демон, враг Стенхе.
«Руттул бы не одобрил этого шага, - печально напомнил демон еле слышно. — Держись, Сава…»
Она держалась. Не из последних сил — сил уже больше не осталось, но по какой-то безразличной ко всему инерции.
Это была болезнь. Потом, спустя недели, когда она начала приходить в себя среди неуютных монастырских стен, она обнаружила, что память, обычно безотказная, теперь не повинуется ей. Сейчас она не могла вспомнить многого, что происходило в те дни; плотная серая завеса поглотила события, и к примеру, никак не могла она припомнить, чья рука взяла из ее вялой бесчувственной ладони Руттуловы бусы с прицепившимся к ним «стажерским ключом». И этот непростительный момент был более важен для нее, чем почти все долгое путешествие на Ваунхо, также растворившееся в небытии.
Все к ней относились, как к душевнобольной. Святые сестры хлопотали вокруг нее, уговаривая ласково или бормоча молитвы; их голоса сливались в гул, дремотный, навевающий сон, и она спала все время или бездумно лежала в постели.
Тогда и стало приходить к ней выздоровление. В благотворной дреме возвращались к ней силы; невыносимый груз понемногу спадал с ее плеч, и однажды ночью, когда монастырь затих, она встала с постели и, подстрекаемая жаждой деятельности, побежала из своей кельи. Слякотный студеный ветер тотчас отрезвил ее; но глоток воздуха, не замутненого фимиамами, оказался действенным лекарством.
С тех пор ночные экспедиции по монастырю сделались постоянными. Она исследовала монастырь, а отсыпалась днем, успокаивая опекающих ее монахинь вялой, апатичной покорностью. Зла она на монахинь как будто не держала, но один небольшой счет к ним был: во время одного из многочисленных обрядов, связанных с вступлением в обитель еще одной инокини, великолепная коса принцессы, каких мало встретишь — длинная, по колено, и густая, шелковистая — была безжалостно острижена. Тогда это было принцессе безразлично, потом же, когда с возвращением равновесия стала возвращаться и забота о внешности, косу стало жалко. Девушка понимала, что такую косу вырастить уже не удастся и, приглаживая безобразно короткие волосы, обещала мысленно монахиням это припомнить.