Год потопа
Шрифт:
Бернис ничуточки не похорошела. Она как-то отяжелела, и лицо кривилось еще яростнее. Она меня не заметила, так что у меня был выбор: пройти мимо нее в «Благочашку» как ни в чем не бывало или повернуться и ускользнуть. Но я обнаружила, что переключаюсь в режим вертоградарей, мне вспомнились все их наставления о том, что надо брать на себя ответственность и что если ты кого-нибудь убила, то обязана его съесть. А я ведь в каком-то смысле убила Бэрта. Во всяком случае, я так думала.
Так что я не стала увиливать. Я подошла прямо к ней и сказала:
— Бернис! Это я, Рен!
Она подскочила, словно я пнула ее ногой. Потом разглядела
— Вижу, — кисло ответила она.
— Пойдем выпьем кофе, я угощаю. — Видно, я сильно растерялась и не соображала, что говорю, потому что, конечно же, Бернис не стала бы пить кофе в том месте, которое сама пикетирует.
Она, должно быть, подумала, что я над ней издеваюсь:
— Иди в жопу.
— Прости, пожалуйста, — сказала я. — Я ничего такого не имела в виду. Ну давай тогда попьем воды? Можно сесть вон там, возле статуи, и попить.
Статуя Марты Грэм была у студентов чем-то вроде талисмана. Она изображала Марту в роли Юдифи, с головой Олоферна в руках. Студенты выкрасили разрубленную шею Олоферна в красный цвет, а Марте приклеили под мышками стальные мочалки. Прямо под головой Олоферна была плоская плита, на которой можно было посидеть.
Бернис опять оскалилась.
— Как ты отпала! — сказала она. — Вода в бутылках — зло. Ты что, совсем ничего не знаешь?
Я могла назвать ее стервой, повернуться и уйти. Но это был мой единственный шанс все исправить, во всяком случае — у себя в душе.
— Бернис, — сказала я, — я хочу перед тобой извиниться. Пожалуйста, скажи мне, что тебе можно пить, и я куплю это, и мы пойдем посидим где-нибудь.
Она все еще злилась — она умела затаивать обиду как никто другой, — но, когда я сказала, что нам нужно окутать наши раздоры Светом, это, должно быть, напомнило ей какие-то счастливые вертоградарские дни. Она сказала, что в продуктовом магазинчике на кампусе продается такой органический напиток в биоразлагаемом контейнере из прессованных листьев кудзу, а ей надо еще немного попикетировать, но к тому времени, как я вернусь, она сможет сделать перерыв.
Мы сели под головой Олоферна с двумя пакетами жидкой мульчи, которые я купила. Вкус напомнил мне первые дни у вертоградарей — как я страдала вначале и как Бернис тогда за меня заступалась.
— А разве ты не уехала на Западное побережье? — спросила я. — После всего…
— Да, — сказала она. — Но теперь, как видишь, я снова тут.
Она рассказала мне, что Ивона отпала от учения вертоградарей и перешла в совершенно другую веру — явленных плодов. Ее догмат гласил: богатство человека — знак, что он угоден Богу, ведь сказано: «По плодам их узнаете их». А «плоды» — это деньги в банке. Ивона стала работать на «Здравайзер», продавать их биодобавки. Бизнес разросся, и теперь у нее пять магазинов и она процветает. Бернис сказала, что Западное побережье для этого очень хорошо подходит, потому что там все увлекаются разными штуками типа йоги. Но на самом деле они все — извращенные пожиратели рыбы, поклоняющиеся идолу тела, они делают подтяжки лица и генные изменения, вставляют сисимпланты, и вообще у них совершенно порочная система ценностей.
Ивона хотела, чтобы Бернис пошла в бизнес-школу, но Бернис хранила верность учению вертоградарей, так что они с матерью все время ссорились. Марта Грэм стала компромиссным вариантом, так как там были специальности вроде «Получение прибыли от холистического целительства». Это как раз то, что учила Бернис.
Я
Я рассказала ей, какие курсы выбрала сама, но видела, что ей все равно. Тогда я рассказала ей про своего соседа Бадди Третьего. Она ответила, что вся академия Марты Грэм полна таких людей — уроженцев Греховного мира, бездарно проживающих свой век без единой мысли в голове, кроме выпивки и секса. У нее тоже поначалу был такой сосед, и он к тому же был еще убийцей животных, потому что носил кожаные сандалии. Правда, они на самом деле были из искожи. Но выглядели как кожаные. Поэтому Бернис их сожгла. И слава богу, что ей больше не приходится делить с ним санузел, потому что она слышала, как он занимается сексом с девицами почти каждую ночь, словно какой-нибудь дегенеративный гибрид макаки и кролика.
— Джимми! — воскликнула она. — Омерзительный мясоед!
Услышав имя Джимми, я подумала: не может быть, что это он. А потом подумала: «Еще как может». Пока все это вертелось у меня в голове, Бернис сказала, что я вполне могу переехать к ней в блок, потому что Джимми съехал и теперь вторая комната пустует.
Я хотела с ней помириться, но не настолько. Поэтому я начала говорить то, что собиралась:
— Я хотела извиниться перед тобой за ту историю с Бэртом. С твоим папой. За то, что он так погиб. Я чувствую, что виновата.
Бернис посмотрела на меня как на сумасшедшую.
— О чем ты? — спросила она.
— Тогда, помнишь, я тебе сказала, что он занимается сексом с Нуэлой, а ты сказала Ивоне, а она разозлилась и позвонила в ККБ? Ну так вот. Я думаю, что у них с Нуэлой ничего не было. Мы с Амандой… ну вроде как придумали это, из вредности. Я просто ужасно виновата, прости меня. Я думаю, он был совершенно ни в чем не виновен, если не считать хватания за подмышки.
— Нуэла хоть взрослая была, — буркнула она. — И он не ограничивался подмышками. С девочками. Моя мать совершенно правильно сказала, что он дегенерат. Он говорил, что я его любимая маленькая девочка, но и тут врал. Так что я рассказала Ивоне. Поэтому она на него стукнула. Короче, можешь не думать, что весь мир вращается вокруг тебя.
Она пронзила меня взглядом, как встарь, но глаза у нее были красные и полные слез.
— Скажи спасибо, что тебе этого не досталось.
— Ох, — сказала я. — Бернис, я тебе ужасно сочувствую.
— Я больше не хочу об этом говорить, — сказала она. — Я предпочитаю проводить время более продуктивно.
Она позвала меня рисовать плакаты против «Благочашки», но я ответила, что уже прогуляла сегодня одно занятие, так что, может быть, в другой раз. Она прищурилась, словно видела меня насквозь и знала, что я увиливаю. Я спросила, как выглядел ее бывший сосед Джимми, а она в ответ спросила, с какой стати меня это касается.
Она снова приняла командирский тон. И я знала, что если побуду с ней еще хоть немного, то опять стану девятилетней девочкой и Бернис обретет надо мной прежнюю власть, только еще сильнее, потому что, как бы ни была ужасна моя жизнь, у Бернис она всегда будет еще ужаснее и Бернис будет дергать меня за ниточки, играя на моем чувстве вины. Я сказала, что мне нужно бежать, и она ответила: «Ну-ну», — а потом сказала, что я совершенно не изменилась и осталась такой же пустышкой, как всегда.