Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий
Шрифт:
1958 — 1982
C 1958 года я с дочкой начала новый, Новосибирский период жизни. Жили сначала на частной квартире. Было очень трудно: платила за комнату и присмотр хозяйки за дочкой 70 р., а получала — 95. в качестве «приработка» мне разрешалось писать телевизионные сценарии, за которые платили гонорар. И вот днем — репетиции на телестудии, вечером — дежурства, выдача передач в эфир. А ночами сочиняла сценарии и всякие тексты для рекламы. И все это впервые в жизни, еще не разобравшись в том, что такое телевидение, его специфика… Зимой 1959 года получила однокомнатную квартиру, и к нам в гости приехала мама. Помогла наладить мне хозяйство, а главное — «утеплила» нас, ведь мы приехали в легоньких ленинградских пальтишках, не имели теплых шапок, валенок. Шили, вязали теплые вещи, ставили на двойную подкладку нашу одежду. Заодно утепляли, конопатили нашу новую, но очень продувную квартиру.
Так, с маминой помощью, мы перезимовали очень холодную зиму, а летом уже переехали в Новосибирск и мои родители — мне действительно удалось найти для них на обмен хорошую двухкомнатную квартиру. Правда, далеко от нас: мы жили в Кировском районе,
На работе у меня складывалось все благополучно. Начав с ассистента режиссера на телестудии (а это работа, в основном, на пульте, с техникой) я перешла в редакцию литературно-драматических передач, что было мне интереснее и ближе. За три года меня «передвигали» от редактора, потом — старшего редактора и затем до главного редактора художественного вещания телестудии. Было трудно, но очень интересно.
Два года работала я на студии телевидения, затем, к моему удивлению, меня вызвали в горком и предложили занять место зам. начальника Управления культуры горисполкома по делам искусства. То есть «ведать» различными творческими организациями — филармонией, театрами, союзом композиторов, художников, а также учебными заведениями, готовящими кадры творческой интеллигенции. Кажется, только Союз писателей и издательства сохраняли некоторую автономию в своей деятельности.
С большим сомнением и опасениями (справлюсь ли) взялась я за это дело. И автоматически превратилась в чиновника, без санкции которого не проходила ни одна выставка, сдача спектакля, утверждение репертуара и гастролей, перемещение и приглашение руководителей художественных коллективов, закупка картин и многое, многое другое, вплоть до распределения финансов между этими организациями, очередности ремонта их зданий, разрешения возникающих конфликтов внутри коллективов.
Обязанности эти были трудными для меня, часто опускались руки от сознания бессилия что-либо изменить в сложившейся системе бюрократической машины. Сколько бессмысленных заседаний, согласований по каждому вопросу… Единственное дело за год работы в Отделе культуры, которое мне удалось и которым я горжусь — это организация и проведение в картинной галерее большой выставки работ итальянского художника Ренато Гуттузо [58] . А каких сил это стоило! Ведь обкомовские деятели увидели в нем лишь «формалиста» и «абстракциониста». Даже когда удалось в какой-то степени расшатать этот стереотип мышления и было получено разрешение на проведение выставки, при первом же знакомстве с экспозицией возник скандал: начальство требовало убрать те картины Гуттузо, которые не укладывались в прокрустово ложе примитивно понимаемого ими «реализма». Невозможно было бороться в одиночку против этого высокосановного стада «знатоков искусства» (пытались мне помочь художники Ефим Аврутис [59] и Николай Грицюк [60] , но тоже безуспешно) и пришлось пойти на компромисс, пожертвовать несколькими картинами ради сохранения выставки в целом.
58
Гуттузо, Ренато (Guttuso, Renato) (1912–1987), итальянский художник, представитель итальянского неореализма.
59
Аврутис Хаим Авраамович (1928). В 1953 по окончании Московского Государственного художественного института им. В.И. Сурикова уехал в Новосибирск, где вступил в Союз художников. В 1995 выехал в Израиль. Участник выставок, персональных, групповых, региональных, всесоюзных. Работы находятся в музеях и частных собраниях в России и за ее пределами.
60
Грицюк Николай Демьянович (1922–1976) — российский художник. Жил и работал в Новосибирске. С 1960-х гг. в циклах живописных акварелей и темпер разрабатывал свой вариант узорчато-пестрого, полуабстрактно-сюрреалистического авангардизма. Стал одним из лучших мастеров изо-искусства Сибири второй половины ХХ в.
После этой выставки за мною сохранилась репутация человека с «недостаточно прочными идейными позициями». Припомнили мне и телепередачи, где читались стихи Ахматовой и Цветаевой (к дню 8-го марта), и то, что с моей легкой руки был принят спорный спектакль в театре «Красный факел», да и то, что при закупке картин, пользуясь правом председателя закупочной комиссии, я понемногу теснила беззастенчивую монополию клана художников Титковых [61] (в любой гостинице, в любом учреждении города глаз натыкался на огромные унылые полотна, воспевающие «просторы Сибири») в пользу молодых художников, — все это не могло не вызывать раздражения начальства и мыслей о том, что я не оправдываю возложенных на меня надежд.
61
Титков Василий Васильевич (1907–1977), живописец, график. Жил в Новосибирске.
Титков Иван Васильевич. (1905–). Создал более четырех тысяч живописных и графических полотен. Значительное место в творчестве автора занимает тема Великой Отечественной войны. Художник-реалист. Известен как автор больших пейзажных полотен для здания Московского университета и как оформитель ряда павильонов на ВДНХ СССР.
Новосибирск. 1963
Год спустя, когда у меня уже не было сил оставаться на этой престижной должности, когда меня уже тошнило от необходимости каждый день общаться со всяческим «высоким начальством» и, внешне, быть с ними в одной упряжке, у меня возобновились приступы нервной депрессии, отчаяния. А иногда и страстного желания вдруг встать и с трибуны сказать все, что я думаю о всех этих «высокопоставленных»… На подавление этих чувств уходило много сил — пришлось обратиться к помощи невропатологов. Рекомендовали отдых, санаторий. Но я знала — надо уходить совсем. И поэтому я очень обрадовалась, когда ко мне приехали из Академгородка молодые активисты и предложили перебраться в городок, для того чтобы создать там нечто вроде Отдела культуры и искусства. Правда, ставка, которую им удалось «выбить», была весьма скромной — зав. культмассовым сектором Дома культуры, то есть на треть ниже оплачивалась, чем в исполкоме. Да фактически и Дома культуры еще не было, а всего лишь конференц-зал Института геологии. Но я, не раздумывая, тут же согласилась и почувствовала, будто цепи с меня свалились. Мне пообещали помочь с обменом квартиры и осуществили это буквально в течение месяца.
Начальство отнеслось к моей «самоотставке» весьма подозрительно. И не потому, что им было жаль расставаться со мной (то, что я «белая ворона» в их стае, им было очевидно). Но я нарушала какие-то их узаконенные правила игры. Добровольным уходом я как бы расписывалась в том, что мало дорожу тем, что меня ввели в их привилегированное общество. Расстались холодно, и на мне окончательно поставили «крест» как на личность сомнительную. Между прочим, и мой папа не одобрил это мое решение. Ему импонировало то, что я занимаю «солидную» должность, что в курсе городских новостей, что вращаюсь среди «хозяев» города, езжу в командировки в Министерство культуры и даже то, что в обед и после работы меня частенько привозили на машине — все это нравилось папе. Иринка восприняла переезд в Академгородок с радостью. Одобрила его и мама. Так, с 1962 года мы живем в Городке.
Не буду подробно останавливаться на всех тех местах работы, на которых я перебывала за эти годы. Скажу лишь, что с работой мне всегда везло. Хотя и бывали неприятности организационного, внешнего порядка, но по существу, по содержанию в каждом виде деятельности оказывалось для меня что-то интересное и увлекательное.
Так, после двух лет работы в качестве зав. культмассовым отделом Дома культуры СО АН меня пригласили снова в Управление радио и телевещания — теперь в качестве главного редактора художественного вещания на радио. Это был очень интересный период для меня. К сожалению, трудно было ездить из городка к 8 часам утра, дорога очень изматывала и через полтора года работы на радио я перешла в редакцию журнала «Сибирские огни» (редактором отдела прозы). Здесь был удобнее режим — с 14 до 19 часов, а остальное время можно было работать дома. Работа над рукописями, общение с писателями, постоянная надежда найти в потоке графоманского самотека «жемчужное зерно» (а такое случалось!) — все это очень увлекало меня. Горжусь тем, что встретила там интересных талантливых людей, которые добро относились ко мне. Храню письма Валентина Распутина, Романа Солнцева, Евгения Городецкого, Геннадия Николаева. Из редакции никогда бы не ушла, если бы не ухудшающееся здоровье, когда ежедневные поездки в город стали все труднее. Последние девять лет перед пенсией работала зав. отделом литературы и искусства в Доме ученых. «Для души» занималась со студентами Университета — организовала нечто вроде маленького театра поэзии и получала от этого огромное удовольствие.
Выросла моя Иринка и, сразу же по окончании школы, вышла замуж за добродушного, хозяйственного сибиряка — Сашу Федосеева. Спокойный, щедрый на улыбку, он как бы нейтрализовал свойственные Ирине вспыльчивость, чрезмерную подчас эмоциональность. Они хорошо дополняли друг друга, и мне, казалось бы, оставалось лишь радоваться покою и благополучию своему и моих близких: и родители рядом, в городе, и дочка с зятем поселились чуть ли не в соседнем доме.
Но оказавшись свободной от забот о дочке, от привычного ритма нашей, пусть маленькой, но семьи, на меня навалилась тоска, будто исчез смысл жизни. Конечно, причиной этому было и то, что пришлось разменять двухкомнатную квартиру, и я, как и молодые, получила 13-метровую комнату «на подселении», то есть мое одиночество стало ощущаться с особой остротой. И, естественно, стала чаще размышлять о прожитой жизни, вспоминать былое. И все очевидней становилось, что самым ярким, самым значительным периодом в моей жизни было то недолгое время, когда судьба свела меня с Арнольдом. И самое большое счастье, и самое большое горе — все было связано с ним. И конечно же, никто не оказал такого влияния на формирование моей личности, как он. Мысли, память о нем подсознательно жили во мне всегда. Новосибирск стал для меня мистическим городом. Сквозь его реальный облик я всегда воспринимала и его таинственную двойственность, известную только мне: по этой улочке мы с ним любили бродить, в этом сквере была «наша» скамеечка, в читальном зале я всегда вглядываюсь в тех, кто занимает его место, ожидая чуда, — а вдруг увижу его лохматую голову… Обошла все места, все маршруты, где бывали вдвоем. Он не переставал быть для меня какой-то особой реальностью, я была внутренне всегда готова к встрече с ним, хотя и понимала абсурдность этого. По памяти нарисовала его профиль и хранила этот портрет.
(Когда Ирине исполнилось 14 лет, я рассказала ей об Арнольде как о самом Главном Человеке в своей жизни, и она очень серьезно восприняла это, хотя, вероятно, ей было обидно за своего отца, по которому она скучала.)
И вот теперь, когда мысли об Арнольде становились все неотвязчивое, я решила послать официальный запрос о нем: где находился в заключении, где погиб, получил ли реабилитацию. В марте 1967 года получила ответ: жив!.. И адрес — какой-то поселок в Голодной степи под Джезказганом…