Год - тринадцать месяцев (сборник)
Шрифт:
Опять в динамике щелкнуло и смолкло.
Алексей Петрович взглянул на часы: шестой час.
Полежал еще, вспоминая вчерашнее застолье. От выпитого вина больно ломило в затылке. «На вас составлен акт…» Видишь ты, подумалось Алексею Петровичу, как строго блюдут у Сетнера колхозный интерес!.. У меня на заводе на два миллиона оборудования ржавеет, и если народный контроль не поднимет шум…
В динамике опять зашуршало, щелкнуло — и зазвучала песня:
Мы шли через лес
При свете листьев кленовых…
По деревне перекликались петухи. Запахло дымом. Видно, где-то неподалеку у соседей затопили печку.
У Димы в доме не слышно было звуков. Видно, еще спали.
Алексей Петрович встал, вышел из своей беседки, постоял босыми ногами в мокрой холодной траве, помахал туда-сюда руками, присел несколько раз, — физзарядка. Свежий воздух, ясное, нежаркое, встающее над землей солнце побуждали к движению, к действию, и Алексей Петрович невольно оглянулся, осмотрел тонкие
Алексей Петрович вернулся в свою беседку, взял со стола яблоко и, хрустя на ходу, отправился на улицу, а там, постояв и посмотрев туда-сюда, повернул вниз, к Цивилю. Когда-то в юности были у него там места, которые он особенно любил. Что было тому причиной, он теперь и не помнил. Может быть, однажды хорошо поудилось ему там? Ведь этого вполне достаточно, чтобы место на речке стало особенно дорогим. Дорога, спускавшаяся от околицы, вела вдоль сада. Через ряды подросших ветел виднелись яблони, листья уже местами пожелтели. А под яблонями земля была вспахана, и на бурой глинистой земле кое-где лежала падалица.
Дорога стала спускаться вниз, в овраг, но сад, к удивлению Алексея Петровича, не кончился, яблони росли и здесь, на склоне, а между рядами оказалась посеяна люцерна. Но эти яблони были заметно тоньше и хилее, да и яблок на них было меньше, чем на тех, которые стояли на равнине. Да и солнце здесь пекло в упор, ведь склон-то южный, тут не то что яблок, но и травы-то не было, голая красноватая глина, окаменевшая под солнцем. Потому, видно, так и овраг называли — Красный. Впрочем, тогда здесь, по склонам, стояло много деревьев — дубы, липы, и осенью, когда листья были желтые, огнистые, красные, то овраг издали тоже казался залит красным осенним пламенем. Ближе к Цивилю деревья росли гуще — ветлы, ольха… Где-то тут булькал и первый родничок, он не замерзал даже зимой, в самые лютые морозы над живой водой курился парок. А ниже родников было уже без счета, пока они не сливались в один сплошной ручей. Но самым лучшим, самым красивым и дающим самую вкусную воду был этот первый родничок. Почему-то шигалинцы звали его так — Старородиик. Может быть, родник-дед? Родник-предок? Кто не ленился, носил из этого родника воду не только на чай да на щи, но и в банный день для мытья головы. А зимой воду возили в бочках да ушатах на санках. Если кто ходил на Цивиль ловить рыбу наметкой, то уж домой всегда возвращался здесь, по Красному оврагу, — ведь здесь, в родниковом ручье, можно было половить крупных гольцов. А в реке, в густой траве по берегу в жаркий день держались щурята, их тут было видимо-невидимо.
Сейчас от всей этой благодати, которую так хорошо помнил Алексей Петрович, по склонам оврага остались редкие дубовые пни. Да вот еще редкие кусты орешника украшают голые склоны. А внизу, где раньше булькали роднички, сухо. Пропал Красный овраг. Когда началась эта гибель? Еще в военные годы, в те морозные зимы, погибло много лип, и их спилили на дрова. Потом, после войны уже, по всем этим местам вокруг деревни начали пасти скот. Где-то здесь, на берегу Цивиля, была усадьба единственного в Шигалях единоличника — деда Максима. Вот уж кто был спесивый, так это дед Максим! Из живности он держал лошадь, на которой зимой ездил в лес. Каких только налогов он не платил, каких только попреков не сносил, но в единоличниках держался стойко. Впрочем, он не вылезал из леса ни летом, ни зимой. Зимой он возил дрова, а если кто рубил новый дом или баню, то нанимался вывозить лес. Летом собирал сосновые и еловые шишки и сдавал их в лесничество. Нанимался на разные лесные работы, косил по вырубкам и маленьким ложкам сено… В деревне случались разные собрания, на которых критиковали тех, кто не платит в срок налоги, то и дело появлялся фининспектор на своем велосипеде, но никогда не слышно было, что у деда Максима задолженность. У него было и два сына, но они ушли от отца, вступили в колхоз, а когда началась война, то ушли на войну. В первый военный год у деда Максима пала лошадь, и тогда он завел свору собак и ездил на них в лес, возил, как и прежде, дрова. Смотреть на это зрелище сбегались ребятишки со всей деревни. Да и старики с укоризной качали головами: где это видано, чтобы чуваш запрягал собак?! Но Дед Максим не обращал на это внимания. Для собак он смастерил и сани — широкие, с длинными полозьями.
В конце концов все привыкли к этому, и никто уже не удивлялся, что по зимней дороге собаки тащат воз дров. Ведь коров раньше тоже не запрягали. Нужда всему научит. Но собак тоже надо кормить, чтобы они таскали такие сани с дровами, а кормить-то их особенно было и нечем деду Максиму. И вскоре они стали у пего тощи и слабосильны, он мог на них ездить только в Красный овраг. Здесь одноручной пилой он пилил толстые сучья, рубил хворост. За это его вызывали в сельсовет… «Я всю землю отдал колхозу, но ведь жить-то надо и мне», — отвечал он с тупым упрямством. Глядя на него, потянулись с пилами и топорами в Красный овраг вдовы с детишками,
Цивиль с голыми берегами показался чужим. Лишь там, где стояла водяная мельница, еще сохранились дуплистые ветлы. Но и речки-то нет! В русле только влажный песок, да и он местами словно бы выгорел — сделался белый как мел. Вдоль русла темнеют лентой жухлые камыши да кустики ивы.
Когда женщина в такси говорила, что Цивиль пересох, в это почему-то и не верилось. Алексей Петрович даже подумал: у вас-то, может, и в самом деле пересох, но в наших-то Шигалях этого быть не может! А вот оказывается, что все может быть.
Опустошение всегда начинается с какого-нибудь безобидного пустяка. Дед Максим свалил убитую морозом липу. Пришел другой и, глядя на деда, свалил здоровый дуб. Так и началось опустошение берегов Цивиля. Высохли ручьи по Красному оврагу, по Глубокому, — здесь ведь тоже был непролазный лес. А какие черемуховые заросли!.. Казалось, на землю, на зеленые деревья упал чудесный снег! Да, вот в этом самом месте, где стоит сейчас Алексей Петрович, были эти черемуховые рощи, здесь, на этом выгоревшем до голой глины берегу… Но если понятно теперь Алексею Петровичу, почему вырубили липы и дубы, то кому понадобились эти черемуховые заросли? Но, видимо, как река начинается с истоков и потом, вбирая в себя силу маленьких ручейков, обретает такую мощь, что ее не всякая плотина остановит, так же и эта гибельная лавина истребления — начинается с пустяка, с первого кустика, а кончается вот таким опустошением, голыми берегами, высохшими реками, пустыней…
В Шигалях не было мальчика, который весной и летом не прибегал бы сюда, — наломать букет черемухи, нарвать ягод… Приходили за ягодами с ведрами, с корзинами, и вот заберешься на черемуху, устроишься поудобнее и пируешь: сочные да крупные — в рот, а кисти помельче — в корзину. Скоро язык от ягод становится черный и шершавый, едва ворочается во рту. Да и деревья были разные: на одном — ягоды вкусные и сладкие, на другом — какие-то кисловатые, на третьем — ягоды сухие, а на четвертом — сами во рту тают, как масло, да и пахнут медом. А дома мать начнет сушить черемуху на хорошо протопленной печке, и по избе пойдет сладкий, терпкий дух… И разве думалось тогда, что настанет день, когда на берегах Цивиля не будет этих черемуховых рощ?!
Выбитая скотиной тропа ведет берегом, и пыльный жесткий подорожник бьет по ногам, как проволока. Вблизи видно, как иссушена зноем земля, но те ветлы возле бывшей мельницы зелены и невольно манят к себе, суля прохладу, тень, живительную влагу. Мельница когда-то принадлежала всей деревне, «обчеству», а потом — колхозу, но в сорок втором году прорвало плотину, а восстановить ее сил тогда не оказалось, и вот с тех пор высокую когда-то плотину разрушала вода, ветер Да мороз, и теперь от нее оставались только воспоминания — груды камней по берегам. И как-то странно было сейчас смотреть Алексею Петровичу на эти камни. Одно Дело — читать о разрушении человеком природы там или там, и совсем другое — видеть это разрушение, пусть даже и не преднамеренное, в своем родном месте, в родных Шигалях. Когда Цивиль был полон, сколько загадок, сколько тайны было в тихих черных омутах! Сколько песен, сколько преданий и легенд взлелеяли его воды!.. Они казались вечны, как и эти омута и бочаги — бездонны. Но нет, вот оно, дно: сырой песок, коряги, опутанные высохшими водорослями, желтая глина обрывов… Там, где эти обрывистые берега повыше, стрижи надолбили себе гнезд, настоящие городские многоэтажные корпуса. От свиста и писка летающих стрижиных стай звенит воздух над головой Алексея Петровича. А там, где когда-то была плотина, а сейчас только зеленеют ветлы, кружится стая грачей. Грачи летают тихо, без своего обычного грая, и в этом ихнем молчаливом полете кругами есть что-то скорбное, тянущее за душу, Алексей Петрович даже останавливается и издали наблюдает за грачами, стараясь угадать значение и смысл их медленного полета над тем местом, где когда-то стояла плотина… Плотина была любимым местом ребятишек-рыбаков. Обычно на первые рыбалки ходили, когда расцветала черемуха. Ни школьные занятия, ни экзамены не могли остановить тебя, банка с червяками, две-три удочки в руку и — был таков! Клевало хорошо с раннего утра, когда над водой стоит еще туман, а солнышко вот-вот взойдет. И если успеешь к этому часу, то к полудню придешь домой с ведром рыбы. Сейчас трудно в это и поверить, особенно глядя на сухое русло Цивиля, но Алексей Петрович хорошо помнит тяжесть этого ведерка с рыбкой, которое мать выделила ему нарочно для рыбалок. Линь, окунь, мелкий налим, пескарь, хватающий всякий крючок без разбору, а изредка попадался и хитрый, осторожный голец… А ниже плотины было широкое, спокойное плесо, и вода здесь была особенно холодной от обилия родников, как говорили. Наверное, так оно и было, потому что так, как здесь, нигде больше не ловились угри. Угрей ловили наметкой или маленьким бреднем, и попадалось по одному или по два угря. Как змейки извивались они на дне наметки, и если взять их в руки, то они начинали издавать что-то вроде писка-чириканья…