Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды
Шрифт:
В последний раз — это было позавчера — Коростылева дала понять Завьялову, что сделала все, что было в ее силах, и больше звонить ей бесполезно. Разумеется, она попыталась утешить его, сказала, что будет продолжать наводить справки и если что-нибудь выяснится, позвонит сама или напишет Завьялову…
Но он понял, что за этими словами Коро-стылевой не стоит ничего, кроме сочувствия. Итак, он потерпел неудачу в редакции, ему пока еще ничем не помог отдел розыска, и единственным реальным результатом поисков была бумага из Министерства обороны, подтверждающая смерть Ольги.
Последняя надежда оставалась
Наступили сумерки, когда он вернулся домой. Виктора не было, он еще с утра предупредил Завьялова, что вернется не раньше одиннадцати. Предстоял длинный, пустой вечер. Завьялов сидел в одиночестве… Внезапно у входной двери раздался звонок.
Почтальон. Завьялов взял из его рук телеграмму, расписался в получении, распечатал бланк…
А потом он сидел у стола и тупо, все еще не отдавая себе полного отчета в случившемся, неотрывно глядел на две скупые строки, напечатанные на сером телеграфном бланке:
«МИРОНОВА ЕВДОКИЯ НИКОЛАЕВНА УМЕРЛА 1952. СОВМЕСТНО ПРОЖИВАЮЩИХ РОДСТВЕННИКОВ НЕ ИМЕЛА. УПРАВДОМ КОСИЧКИН».
Значит, все. Идти больше некуда, некого спрашивать, некому посылать телеграммы.
Это конец. Оли нет. Он ошибся. Не. она смотрит на него с этой фотокарточки. Те, кто сгорает в воздухе, не воскресают. Это не Оля стоит на снегу среди незнакомых людей. Не она. Это чужая женщина. Просто очень похожа на Олю. Только похожа!
Рука Завьялова тянется к фотокарточке. Ему хочется разорвать ее, смять, чтобы никогда больше не видеть. Он не хочет смотреть на эту чужую женщину, посмевшую быть настолько похожей на Олю, что разбудила в нем надежду и так жестоко обманула его.
Но в следующую секунду Завьялов в испуге отдергивает руку. Он должен быть благодарен чужой женщине. Ее существованию он обязан тем, что прожил три недели, наполненные счастьем, тревогой и ожиданием. Он убедился, что еще не совсем разучился жить, что способен ощущать прилив сил и может к чему-то стремиться.
«Способен»… «может»… «стремиться»… Но зачем все это теперь?
«Надо все забыть. Далекий астраханский управдом Косичкин, ты поставил крест на всех моих надеждах! После листка папиросной бумаги со штампом Министерства обороны оставалась последняя надежда, зыбкая, почти неуловимая, как облачко, как дымок в безветренный день. И ты с ней покончил. Дунул — и ее нет. Сел за свой управдомовскии стол, дал очередное поручение слесарю, водопроводчику, дворнику, кому-то пообещал починить крышу, кому-то отказал в ремонте за счет домоуправления, а потом вспомнил о моей телеграмме с оплаченным ответом и написал: „Умерла… Родственников не имела…“ Как говорится, вопрос исчерпан. Значит, все останется по-старому».
Звонит телефон.
— Говорит Лена!
— Простите, кто?..
— Я так и думала, что мне не следовало звонить. Тем более что вы все это время не сочли нужным дать о себе знать. Ну, теперь, по крайней мере, догадываетесь, кто говорит?
Лена? Ах, ну конечно, она, Лена. Рижское взморье. Все возвращается на свое место. Все!
— Здравствуйте, Лена.
— Ну, слава богу!
У нее красивый голос. Особенно по телефону. Низкий, но мягкий. Она продолжает:
— Конечно, мне не следовало
Завьялов молчит.
— Да? Ну, значит, у меня одним пороком больше. Мне просто интересно узнать, как вы живете. Надеюсь, что та таинственная история благополучно закончилась?.. Почему вы молчите?
— Да, Лена, история закончилась.
— Вы говорите это таким странным тоном… Или я отвыкла?
— Наверно, отвыкли.
— Но мне не хочется отвыкать! Послушайте, Завьялов, вы, кажется, живете у Никитских?
— Да.
— Видите, я запомнила! Я вообще помню все, что мы говорили друг другу. А вы?.. Ну, почему опять молчите?
— Я слушаю вас, Лена, внимательно слушаю.
— Тогда у меня предложение. Я сейчас в Кисловском переулке. Хотите, забегу вас проведать?
— Приходите, — отвечает Завьялов и вдруг неожиданно для себя повторяет громко, настойчиво, злобно: — Приходите! И поскорее!..
— Ах, как строго, товарищ майор] Если вы так нетерпеливы, то почему же молчали почти целый месяц?
— Мы поговорим об этом при встрече. Приходите! Вы знаете адрес?..
Лена пришла через десять минут. На ней было светлое с низким вырезом платье и, как все ее платья, плотно облегало тело, так, будто она в нем купалась, а потом сушила на себе, не снимая.
Вот Лена движется по комнате, вот положила на письменный стол свою длинную сумку и стала стягивать с рук тонкие красные перчатки. Завьялов смотрел на нее и думал: «Все по-старому. Вот оно и вернулось, это старое. Тут как тут. Можно ни о чем не думать. Все происходит само собой. Хоть и всегда остается расстояние. Ничтожно малое, как толщина листа бумаги, но остается. При самых крепких объятиях. При самых неистовых ласках. Никогда не бывает, чтобы „я“ и „ты“ слились, стали единым. Остается расстояние. Его никогда не преодолеть. Да и не хочется».
— Во-от, значит, как вы живете!.. — сказала Лена, садясь в кресло у радиоприемника. — Совсем, совсем один?
— Сейчас не один, гостит родственник. Из Ленинграда.
Он подошел, присел на край кресла и провел рукой по светлым, блестящим волосам Лены.
— Ну, подождите же! — сказала она и чуть отклонила голову. — Принесите мне стакан воды, я хочу пить.
«Глупый, старый прием!» — сказал про себя Завьялов, но встал, пошел на кухню и открыл кран.
«Как легко все возвращается, — еще раз подумал он, — все, чего не очень ждешь и не очень хочешь. Как прилив на море. Вода возвращается и заливает то, что ненадолго открыла глазам людей. Песок, нежный, как кожа ребенка, окаменевшие куски дерева, которые, может быть, когда-то были кораблями… А потом снова все заливает вода. И остается лишь берег, знакомый, исхоженный, истоптанный тысячами ног».
— Где же вода, Завьялов? — раздался голос Лены. — Вы, очевидно, наливаете не стакан, а целое ведро?
Ну, конечно, Завьялов вообще забыл подставить стакан. Струя воды льется впустую, и брызги разлетаются во все стороны.
Он торопливо прикручивает кран, чтобы уменьшить напор воды, и подставляет под струю стакан…
Лена делает маленький глоток и ставит стакан на стол.
— Ну, а теперь давайте поговорим, — объявляет она. — Меня мучает любопытство. Что тогда все-таки произошло?