Год жизни
Шрифт:
— Я новый человек на прииске,— заговорил Шатров,— кое в чем могу ошибиться. Товарищи меня поправят. Но свое мнение о причинах глубокого прорыва, в котором находится наш «Крайний», считаю необходимым высказать.
Шатров видел перед собой поднятые к нему внимательные лица горняков; он поискал глазами, но не нашел Арсланидзе и с огорчением вспомнил, что Георгий уехал на два дня в тайгу, на лесоучасток, где работали тракторы. Как кстати было бы сейчас его выступление! Алексей глубоко вздохнул, как перед прыжком в холодную воду.
— Главную причину прорыва я вижу в неправильной политической линии, которой придерживается начальник прииска,— твердо выговорил он и боковым зрением заметил, как Крутов внезапно повернулся на стуле, словно от щелчка.
—- Точно,— подтвердил с места Сиротка.
— Так обстоит дело со снабжением рабочих,— продолжал Шатров.— Посмотрим дальше. Общежития не благоустроены. Давно пора бы установить в них водяное отопление. Но нет: у нас всюду железные печки, поглощающие уйму дров. Их не успевают подвозить. За зиму выпускается через трубу больше леса, чем ушло на сооружение самого общежития. И так каждый год! Плюс к тому — общежития срублены из жиденького накатника, наспех оштукатурены, словно мы живем не на Севере, а в благодатном Крыму. И люди мерзнут, простуживаются. Комсомольцы провели рейд и обнаружили, что баня топится по-настоящему только по пятницам, когда туда ходит товарищ Крутов. Подсобное хозяйство превратилось в кормушку для узкого круга избранных. Рабочие, многие инженерно-технические работники получают оттуда свежие продукты не чаще двух-трех раз в год, по большим праздникам. Вот вам лицо хозяйственной части!
— Демагогия! — крикнул из рядов Галган.— Я протестую против такого передергивания фактов!
Он привстал, чтобы крикнуть еще что-то, но внезапно согнулся в три погибели. Это Неделя, оказавшийся сзади, положил свою пудовую ладонь на плечо Галгана.
— Погоди, Тимофей Яковлич,— ласково посоветовал Неделя,—пускай Алексей Степаныч скажет.
— Хочется задать законный вопрос,— повысив голос, продолжал Шатров.— Кто вы и что вы, товарищ Галган? Руководитель, болеющий сердцем за благоустроенную жизнь сотен рабочих, или человек, далекий от нашего общего дела?
Норкин позвонил в колокольчик.
—• Без личностей, товарищ Шатров!
— Но беда не только в неустроенном быте,— не обращая внимания на звонок, продолжал говорить Шатров.— Нечем похвалиться прииску и в области культуры. Есть хороший клуб. Но ведь это же рабочий клуб, а его превратили в киношку. Читальня вечно на замке. О лекциях забыли и думать. Художественная самодеятельность работает только потому, что Смоленский делает чудеса, стараясь вдохнуть в нее жизнь. Ему никто не помогает. Комсомольцы имеют деньги на спортивный инвентарь, но тот же Галган никак не удосужится привезти его из Атарена. Агитколлектив распался. Социалистического соревнования нет, товарищ Норкин. Нельзя же назвать соревнованием ваши сводки, кто сколько дал процентов! Или это тоже переход на личности?
Зал сочувственно засмеялся.
— Почему же все это происходит? — задал вопрос Шатров и сам себе ответил: — Вот тут я и подхол^у к тому, с чего начал. Потому, что
— А это что — преступление? — бросил реплику Крутов.
— ...и не хочет понять, что, пока он не будет заботиться о людях, прислушиваться к ним, коллектив не поддержит его. А без коллектива тот же план не выполнишь, не вылезешь из прорыва! — рубанул рукой воздух Шатров. Как ни старался он сдерживать волнение, оно все больше охватывало его.— У нас действует знаменитое «давай, давай!». Давай золото, а там — хоть трава не расти. Победителя, мол, не судят. Дадим золото, так за все остальное, за быт, не взыщут. Неверно! План — это и золото, и быт, и культура!
Разгорячась, Шатров говорил все громче и громче. Теперь он не различал отдельных лиц, но какое-то подсознательное чувство подсказывало ему, что зал с ним. Казалось, оттуда поднимались незримые волны симпатии и ободрения.
— Наш поселок погружен в темноту. А можно сделать иначе: рабочие подсказывают, что если перевести шахты на сдвинутый график, чтобы уничтожить пиковые нагрузки при бурении, то хватит энергии и на освещение домов. Но такой график требует перестройки, его надо очень жестко соблюдать. Это трудно. И товарищ Крутов держит людей в темноте. Наши планерки давно стали притчей во языцех. Этими ночными бдениями недовольны все руководители участков, служб, шахт, цехов. Но и сегодня мы прямо из клуба пойдем на планерку и будем с больной головой заседать там до часу ночи. Так хочет товарищ Крутов. Раздаются трезвые голоса, что Крутов тешится отдельными рекордами Черепахина, а экскаваторно-бульдозерный парк не используется и на половину своей мощности. Говорят об отставании геологоразведки, о том, что, запуская ее, мы рубим сук, на котором сидит весь прииск, но критика наших недостатков бьется как рыба об лед, не находит применения, потому что ее самовластно зажимает начальник прииска!
— Верно-о! Правильно-о! — взметнулись дружные голоса. Горняки яростно аплодировали.
Выступление Шатрова словно прорвало какие-то шлюзы. Все вдруг захотели говорить.
— Прошлый рейс чуть не обморозился,— запальчиво кричал с трибуны Сиротка.— И было б за что. А то железа привез, точно как Алексей Степаиыч говорил.
— Я хотя и ставил рекорды, но ведь не мной сказано: один в поле не воин,— сказал Черепахин.— А нашим экскаваторщикам ходу нет. Надо Игнату Петровичу маленько поправиться. Пора всем народом подымать план.
— Черт стриг свинью— визгу много, а шерстц нет,—• хрипел с трибуны Лисичка, тараща глаз. Накануне он жесточайше простудился, едва говорил, но тоже не утерпел.— Жмет на нас начальник прииска, кричат прочие начальнички, помельче, а золотишка-то не прибыват! Старики говорят — зайца на барабан не выманишь. А мы не дурней зайца. Ты не кричи, а окажи народу уважение. И он тебя уважит.
На президиум и звон колокольчика давно уже никто не обращал внимания. Какой-то грозный подъем духа ощутили люди. Собранные вместе, они почувствовали свою силу.
8
Синий абажур поглощал свет. Только на стол падал яркий круг. Углы просторной комнаты тонули в полумраке. Большие поленья уютно трещали в камине. Домовито пел свою нескончаемую песенку самовар.
В глубоком кожаном кресле перед камином полулежал Игнат Петрович, вытянув ноги, обутые в валенки, подставив подошвы живительному огню. Его голова свесилась на грудь. Глаза были закрыты. Казалось, Игнат Петрович дремлет.
Но Крутов не спал: он напряженно думал о вчерашнем совещании. «Сбил людей с панталыку, сукин сын, мальчишка. Окончательно сбил. Аплодисменты, выкрики... И что они тянутся к нему? На прииске без году неделя, а уже лезет учить меня, путается под ногами. Придумал: вынь да положь коттеджи с центральным отоплением. Ха! Был я рабочим — жил в бараке, стал руководителем— занимаю отдельный дом. А как же иначе? Дур-рак!»