Годы и дни Мадраса
Шрифт:
Была уже глубокая ночь, когда мы, пробираясь между рельсами, зашагали в сторону от станции. Луна уже зашла, и ветер гнал по темному с редкими звездами небу рваные облака.
— Куда мы идем? — спросила я.
Махадева подтянул дхоти и загадочно улыбнулся.
— Иди, иди, — сказала старуха, — он знает, что делает.
Через несколько минут в темном тупике зачернела громада неосвещенного состава.
— Наш поезд, — понизив голос, сообщил Махадева.
Около вагонов метались какие-то люди, но я не могла в темноте разглядеть их лиц.
А дальше все происходило как во сне. Мне показалось, что я совершила пересадку не только в пространстве, но и во времени. Это чувство так и не покидало меня во время поездки в Тируванаималаи. Мы втиснулись в купе третьего класса. Моим глазам предстала странная картина, тускло освещенная огарком свечи. Тесно прижавшись друг к другу, в купе сидели люди.
— Они все
На грязном полу вагона вповалку спали дети. Неопрятные, всклокоченные женщины в сари без кофточек стали тянуть к нам руки, покрытые татуировкой. Их пальцы с ногтями, похожими на загнутые когти, все тянулись и тянулись ко мне. Я невольно отступила. Раздался надтреснутый, хриплый смех. Смеялась старуха, сидевшая на полу. Седые космы волос закрывали ее лицо.
— Дай мне 25 пайс, — сказала она.
— Зачем тебе, амма? — спросила я.
— Я хочу влезть на гору, — и снова засмеялась слабоумно и хрипло.
— На гору пускают бесплатно.
— Э, нет! — захныкала старуха и затрясла седыми космами. — Шива каждый раз просит у меня на горе 25 пайс.
— Не слушай ее! Не слушай! — пронзительно закричала женщина, которая протягивала ко мне татуированные руки. Я всмотрелась в ее лицо, и оно показалось мне фантастическим. Круглое и серое, как ржаная лепешка, с маленькими глазками и огромным носом картошкой, оно надвигалось на меня и подмигивало красными, воспаленными веками. Рядом, как в тумане, раскачивалась узкая бледная физиономия другой женщины, более похожая на череп, чем на живое человеческое лицо. Старуха с крючковатым носом, доходившим почти до подбородка, которая сидела тут же на скамье, растолкала своих соседей и усадила нас. Снова раздался откуда-то с полу хриплый смех:
— Амма, 25 пайс для Шивы. Для возлюбленного бога Шивы.
На старуху шикнули, и она наконец успокоилась. Худой, высохший брахман в грязном дхоти и с косичкой, раскачиваясь, распевал древние мантры. Проход в купе был забит людьми. Одни были в каких-то покрывалах, другие обнажены до пояса. Их тела и лица были разрисованы белой и желтой краской. Мне все еще казалось, что я вижу фантастический сон. За окном купе стыла черная тишина и не было слышно даже кваканья лягушек. И, как бы усиливая мое ощущение неправдоподобности происходившего, поезд тихо и бесшумно поплыл куда-то, покидая XX век и уходя в прошлое. Теперь он шел по какой-то другой стране. В этой стране не было электричества, фабричных труб и света автомобильных фар. Поезд останавливался у призрачных поселков, окутанных сонной тьмой, и лишь изредка ему светили оранжевые керосиновые фонари на низких гранитных столбах. И на каждой остановке тьма выбрасывала к вагонам толпы полуобнаженных, украшенных древними знаками, исступленных людей.
— Аруначала! Аруначала! — плыл крик, врываясь в открытые окна, и рты пилигримов беззвучно открывались и закрывались.
Перед рассветом тьма сгустилась, и я не могла различить на небе даже дождевых туч. Я долго и пристально всматривалась в него и вдруг увидела, как впереди неверно и призрачно сквозь дождевую сетку запылал огненный крест. Я даже не удивилась. Ведь во сне мы не удивляемся и все воспринимаем как должное. Махадева тоже увидел крест.
— Гопурам храма, — сказал он, позевывая. — Иллюминация в честь праздника.
Банковский клерк XX века, он прекрасно уживался в прошлом. Его оно не беспокоило и не тревожило, как меня. Сон прошлого продолжался. Забрезжил серый рассвет, продолжал накрапывать дождь. У станции стояли тонги, запряженные быками. Чуть откинутые назад рога быков были украшены медными набалдашниками с колокольчиками. Одна из таких тонг повезла нас по грязным и мокрым узким уличкам. В предрассветной мгле размытыми, приглушенными красками рисовались гранитная громада горы Священного огня и четыре башни храма, расположенного у ее основания. Хотя было очень рано, входы многочисленных лавок светились желтыми огнями сквозь пелену дождя. Наша тонга плыла в густом потоке пилигримов. Сколько их было? Трудно сказать. Наверно, тысячи. Десятки тысяч. А может быть, сотни тысяч. Шли крестьяне, завернутые в грубые шерстяные одеяла, шли санияси в оранжевых одеждах с четками, свисающими на грудь, шли разрисованные, с длинными космами нечесаных волос садху, шли полуобнаженные брахманы со шнурами дваждырожденных через левое плечо, шли женщины в ярких сари, позванивая браслетами. У многих на руках были дети. Казалось, происходит грандиозная киносъемка. Но операторов не было, а многие из идущих никогда не видели кино. По обочине дороги с двух сторон плотной стеной расположились нищие и прокаженные. Они вопили, корчились, выкрикивали бессвязные фразы и протягивали изуродованные руки к катившейся мимо толпе пилигримов. Рядом с нищими и прокаженными разместились гадальщики с зелеными попугаями
Лицо и тело тируванаималайского пилигрима
разрисованы священными знаками
— Что они хотят? — спросила я Махадеву, сидевшего рядом с возницей.
— Они приглашают нас к себе, — ответил он. — Но у нас есть другое пристанище.
Мать Махадевы вдруг неожиданно высоким голосом запела древний священный гимн, и пилигримы, шагавшие рядом с тонгой, подхватили его. Наконец улица кончилась, и я поняла, что с ней кончился этот удивительный город. Где-то впереди, за сеткой дождя, угадывались поля. Тонга подъехала к последнему дому, огороженному высокой каменной стеной. У стены, как прибой, шумела праздничная ярмарка. Мы вошли в незапертые ворота и остановились посреди обширного двора. На веранде дома металась какая-то странная фигура в белом сари, с распущенными волосами. Мы подошли ближе, и я увидела молодую женщину. Она подняла голову, и странный ее облик поразил меня не меньше, чем ее непонятные упражнения на веранде. У нее были широкие скулы, большой, некрасивый рот, выцветшая, бледная кожа и глаза, состоявшие из одних расширенных зрачков. И эти зрачки смотрели не на нас, а куда-то внутрь их владелицы. Такие глаза бывают часто у слепых. На губах женщины играла легкая загадочная улыбка. На слабых руках чуть позвякивали прозрачные браслеты. У меня создалось впечатление, что эта обесцвеченная женщина провела многие годы под землей и только сейчас вышла на свет, чтобы встретить нас. Она ничего не говорила и продолжала так же смотреть, поигрывая странной улыбкой на бледных губах. Махадева и его мать неожиданно упали ниц перед ней и на некоторое время застыли распростертыми на полу веранды у ее ног. Белая женщина и я теперь стояли друг против друга. «Час от часу не легче», — подумала я. Молчание становилось тягостным, а мои спутники продолжали лежать на полу.
— Здравствуйте! — сказала я, не зная, как быть.
Но белая женщина не ответила, а только показала глазами на лежавших.
— Нет, — сказала я. — Мне не нужно.
Тогда она махнула рукой в знак согласия и небрежно благословила лежавших. Когда те поднялись, она молча вложила в руку каждому из них по палочке. Махадева и его мать сунули палочки в рот. И я догадалась, что это палочки для чистки зубов. Белая женщина неслышно исчезла, а на веранду вышел старик, похожий на Циолковского.
— О! — приветливо сказал он. — Прибыли гости. Входи, входи, Махадева. О вас я слышал, — сказал он, обращаясь ко мне. — Я Челам, хозяин этого дома.
— Челам? — переспросила я, еще не веря своим ушам.
— Да, здесь я тоже Челам, — мягко подтвердил он. — Вы видели Саурис?
— Женщина в белом сари?
— Да, — сказал Челам. — Женщина в белом сари. Она святая.
— Очень святая, — подхватила мать Махадевы.
— Но ваши книги… — начала я.
— Что мои книги? — в глазах Челама появилась тревога.
— Как что? — сказала я. — Телинганское восстание, борьба за свободу, отрицание традиций индуизма. Как это понять? Вы же Челам?
— Да, я Челам, — грустно сказал он. — Бывший писатель. В 1950 году я все бросил. Теперь моя дочь святая, а дом полон паломников. Такова жизнь.
«Боже, — подумала я, — даже Челам в этом мире совсем другой, а не тот Челам, которого я знала по книгам как революционного писателя и атеиста в том, моем мире. Какая драма стоит за всем этим?» Узнать мне этого не удалось. А факт остался фактом. «Здесь я тоже Челам», — вспомнила я слова.