Годы решений

Шпенглер Освальд Арнольд Готтфрид

Но гораздо сильнее, чем этот выбор между массой и маневренностью, на судьбу постоянных армий повлиял другой фактор, сделавший неизбежным конец принципа общенациональной повинности прошлого века. Упадок авторитета, замена государства партией, то есть усиливающаяся анархия, не распространялись на армию до 1914 года. Пока постоянный офицерский корпус воспитывал быстро сменяющийся личный состав, сохранялись этические ценности воинской чести, верности и молчаливого повиновения — дух Фридриха Великого, Наполеона, Веллингтона, то есть дух XVIII века, рыцарского отношения к жизни — и являлись важным элементом стабильности. Впервые он был сокрушен во время позиционной войны, когда быстро обученные молодые офицеры противостояли более старому личному составу, годами находившемуся на фронте. Даже здесь длительное мирное состояния с 1870 по 1914 год задержало развитие, которое должно было начаться параллельно с прогрессирующим распадом «пребывания в форме» на уровне наций. Личный состав, включая низшие слои офицерского корпуса, которые смотрели на мир снизу, поскольку были руководителями не по внутреннему призванию, а по временному положению, вы работал собственное мнение о политических возможностях. Это мнение было, конечно

же, импортировано извне, от врагов или от радикальных партий своей собственной страны через пропаганду и разлагающие кружки, включая размышления о реализации этого мнения. Таким образом элемент анархии проник в войска, которые до тех пор сумели уберечь себя от этого. А после войны он повсеместно распространился в казармах постоянных армий мирного времени. Сюда прибавилось еще то, что в течение сорока лет простой человек из народа, так же как политик и вождь радикальной партии, боялся и переоценивал неведомые последствия использования современной армии против чужих войск и восстаний, и поэтому вряд ли рассматривал сопротивление ей как практическую возможность. В предвоенный период социал-демократические партии уже повсеместно отказались от мысли о революции, сохраняя в своих программах только фразы о ней. Было достаточно одной роты, чтобы держать в страхе тысячи гражданских лиц. Однако теперь война доказала, сколь ничтожны возможности даже сильных войск с тяжелой артиллерией против наших каменных городов, если будет обороняться каждый дом. В революциях регулярная армия потеряла ореол непобедимости. Сегодня любой насильно призванный рекрут неизбежно думает совершенно иначе, чем перед войной. Тем самым он утратил сознание простого исполнителя приказов власти. Я сильно сомневаюсь, что, например, во Франции вообще возможно провести всеобщую мобилизацию против опасного врага. Что произойдет, если массы не последуют мобилизационному призыву? И грош цена такому войску, если неизвестно, как далеко зашло его моральное разложение и на какую часть людей действительно можно рассчитывать.

Вот конец всеобщей воинской обязанности, исходным пунктом которой было национальное воодушевление войной в 1792 году, и одновременно начало добровольных армий профессиональных солдат, сплотившихся вокруг народного лидера или одной большой цели. Похожее имеет место во всех культурах; вспомним о замене римской армии, набираемой из крестьян, на наемную профессиональную армию во времена Мария и о последствиях этого — путь к цезаризму и в глубине своей инстинктивное восстание крови, нерастраченной энергии расы, ее примитивной воли к власти против материализации сил денег и духа, анархических теорий и использующей спекуляций, от демократии до плутократии.

Эти и материалистические и плебейские силы с конца VIII пока постепенно перешли к совершенно иным методам войны, более соответствовавшим мышлению и их опыту. Наряду с армией и флотом, которые во все возрастающей мере использовались для целей, совершенно чуждых самим и отвечавших лишь экономическим интересам отдельных групп — название «Опиумная война» [100] иллюстрирует это особенно ярко, — развивались методы экономического ведения войны, в «мирное время» часто приводившие к чисто экономическим битвам, победам и мирным договорам. Настоящие солдаты вроде Мольтке [101] презирали подобные и явно недооценивали их действенности. В равной мере их ценили «современные» политики, которые в силу происхождения и наклонностей мыслили, прежде всего экономически, и только затем, возможно, политически. Прогрессирующее разложение государственного суверенитета средствами парламентаризма давало возможность использовать государственные органы в указанном направлении. Раньше всех это произошло в Англии, которая к середине XIX века действительно стала «нацией shopkeepers» («нация лавочников» - англ.): враждебное государство должно быть не побеждено военным путем, а устранено как экономический конкурент, оставаясь при этом потребителем английских товаров. Такова была цель «либерального» империализма свободной торговли, начиная с Роберта Пиля [102]. Наполеон понимал континентальную блокаду Англии как чисто военное средство, поскольку не имел против Англии никаких иных. На континенте он создавал только новые династии, в то время как Питт основывал вдали торговые колонии и плантации. Война 1914 года велась Англией не из-за Франции или Бельгии, но из-за «желания иметь weekend», чтобы по возможности навсегда исключить Германию как экономического конкурента. В 1916 году, наряду с обычной, началась планомерная экономическая война, которая должна была продолжиться, даже если бы закончилась первая. Цели войны с тех пор все решительнее ищутся в этом направлении. Версальский договор [103] был призван вовсе не гарантировать мирное состояние, но отрегулировать соотношение сил таким образом, чтобы эта цель могла быть достигнута в любое время новыми требованиями и мерами. Отсюда передача колоний, торгового флота, конфискация банковских счетов, владений, патентов во всех странах, отделение таких промышленных областей как Верхняя Силезия [104] и Саарская область [105], введение республики, которая подорвала промышленность посредством всесильных профсоюзов и тем самым оправдала возлагавшиеся на нее ожидания. И, наконец, репарации, которые, по крайней мере, в понимании Англии, должны были служить не компенсацией за войну, а длительным бременем для немецкой экономики, ведущим к ее гибели.

Но тем самым, совершенно вопреки ожиданиям держав, навязавших договор, началась новая экономическая война, в которой мы сегодня находимся, и которая образует значительную часть современного «мирового экономического кризиса». Распределение сил в мире полностью сместилось из-за усиления Соединенных Штатов и их финансовой олигархии, а благодаря новому характеру Российской Империи изменились враги и методы. Экономические методы современной войны, которую позже, быть может, назовут второй мировом войной, породили совершенно новые формы — большевистское экономическое наступление в форме пятилетних планов; наступление доллара и франка на фунт, управляемое с зарубежных бирж; инфляцию как метод уничтожения целых национальных богатств и независимости национальных экономик, быть может, вплоть до уничтожения враждебного экспорта, то есть экономики, и тем самым — условий существования больших народов; планы Дауэса [106] и Янга [107], как попытки финансовых групп заставить целые государства

принудительно работать на банки. По сути, речь идет о том, чтобы сохранить жизнеспособность своей нации за счет уничтожения жизнеспособности других. Это борьба у лодочного киля. Но потом будут снова задействованы (как только исчерпаются все иные) старейшие и изначальные средства — военные: более мощная держава будет принуждать более слабую отказаться от экономического сопротивления, капитулировать и тем самым исчезнуть. В конце концов, пушки все же сильнее угля. Невозможно предсказать, чем закончится эта экономическая война, но ясно то, что, в конце концов, государство как авторитет, опирающийся на добровольную и потому надежную, хорошо образованную и очень мобильную профессиональную армию, снова вступит в свои исторические права, а экономика будет отодвинута на вторую позицию, как это ей и подобает.

Глава 8

В эту переломную эпоху, эпоху «межвременья» и бесформенности, когда одни хаотические состояния еще долго будут сменяться другими, постепенно вырисовываются новые тенденции, указывающие путь в будущее. Начинают формироваться силы, по своей форме и положению призванные вступить в решающую борьбу за господство на нашей планете, лишь одна из них сможет дать имя Imperium mundi и даст его, если чудовищный рок не уничтожит ее до того, как она успеет возникнуть. Зарождаются нации нового типа, не похожие на то, чем они являются еще сегодня: суммы равнозначных индивидов, говорящих на одном языке, но не такие, какими они были раньше, когда в эпоху Ренессанса можно было по какой-нибудь одной картине, битве, по лицу, мысли, поведению и мнениям с уверенностью узнать итальянский стиль, душу, хотя единого итальянского государства еще не существовало.

Фаустовские нации конца XX века станут родством по выбору для людей с одинаковым ощущением жизни, с одинаковыми императивами сильной воли, естественно, говорящих на одном языке, без того, чтобы знание этого языка их как-то характеризовало или выделяло; для людей сильной расы — не в смысле современных расовых представлений, а в смысле сильных инстинктов, к которым относится и превосходство за счет понимания подлинного положения вещей, отождествляемое сегодня литераторами и жителями больших городов с простым «духом» интеллигенции; для людей, чувствующих себя рожденными и призванными быть господами. Какое нам дело до их численности? Число только тиранило прошлое столетие, которое преклонялось перед количеством. Один муж значит больше, чем масса рабских душ — пацифистов и улучшателей мира, стремящихся к покою любой ценой, даже ценой «свободы». Это переход Porpopulus Romanus (Народа Рима) времен Ганнибала к таким представителям «Римского мира» I века, которые подобно Марию и Цицерону [108] не всегда даже были «римлянами» [109].

Кажется, что Западная Европа потеряла свое определяющее значение, но, за исключением политики, это только так кажется. Идея фаустовской культуры выросла здесь. Здесь она имеет свои корни, здесь она одержит последнюю победу в своей истории или быстро погибнет. Решения, где бы они ни принимались, касаются Запада, его души, не его денег или счастья. Но тем временем власть переместилась в не периферийные области, в Азию и Америку. Там она охватывает наибольшую материковую часть земного шара, здесь – в Соединенных Штатах и английских доминионах — это власть над двумя связанными Панамским каналом океанами со все мирно-историческим значением. Однако положение ни одной из нынешних мировых держав не является настолько прочным, чтобы можно было с уверенностью сказать, что она останется державой и через сто, даже через пятьдесят лет, если вообще будет существовать.

Что такое сегодня держава большого стиля? Это государственноe или подобное ему образование с руководством, имеющим всемирно-политические цели и, вероятно, силу для их достижения, неважно на какие средства она опирается — на армию, флот, политические организации, кредиты, мощные банковские или промышленные группы с общими интересами, наконец, или, прежде всего — на сильное стратегическое положение на планете. Всех их можно обозначить, перечислив миллионные города, в которых сконцентрированы власть. И дух этой власти. По сравнению с ними все остальные страны и народы являются только «провинцией».

Это, прежде всего, «Москва» — таинственная и совершенно непредсказуемая для европейского мышления и чувствования, ставшая после 1812 года решающим фактором для Европы (когда она еще политически к ней относилась), а начиная с 1917 года — и для всего мира. С исторической точки зрения победа большевиков означает нечто совершенно иное, нежели точки зрения социальной политики или экономической теории. Азия вновь завладела Россией, после того как посредством Петра Великого ее аннексировала «Европа». Понятие «Европа» вновь исчезает из практического мышления политиков или должно было бы исчезнуть, если бы мы имели политиков крупного масштаба. Но эта «Азия» является идеей, и даже идеей будущего. Рядом с ней раса, язык, народность, религия в сегодняшних формах совершенно не играют роли. Все это будет основательно видоизменяться. То, что сегодня там происходит, невозможно определить при помощи одних слов. Происходит нечто похожее на формирование нового вида жизни, которым беременно это огромное пространство. Пытаться определить, задать будущее, представить его в виде программы, означает смешивать жизнь с риторикой, как это делает господствующий большевизм, неточно осознающий свое западноевропейское, рационалистическое и городское происхождение.

Население этой крупнейшей страны на Земле недосягаемо для внешних врагов. Простор есть политическая и военная сила, которая еще никогда не была побеждена; это понял еще Наполеон. Что толку врагу от завоевания больших территорий? Чтобы сделать бессмысленными любые попытки завоеваний, большевики переместили центр тяжести своей системы дальше на восток. Все стратегически важные промышленные районы были созданы восточнее Москвы, большей частью восточнее Урала — вплоть до самого Алтая, а на юге — до Кавказа. Все пространство западнее Москвы, а также Белоруссия, Украина, некогда самый жизненно важный район царской империи от Риги до Одессы, образует сегодня фантастический гласис [110] против «Европы» и может быть легко принесен в жертву, не приводя к крушению всей системы. Но тем самым становится совершенно бессмысленной любая мысль о нападении с запада. Оно попросту уткнулось бы в пустое пространство.