Годы в броне
Шрифт:
Ныряя по оврагам, продираясь сквозь лесные чащобы, тягач доставил нас к полудню в батальон. Наше появление было неожиданным и радостным. Нас окружили командиры рот и взводов, водители танков.
Увидев, что к нам направляется военврач Людмила Николаевна Федорова, я громко спросил, где Ткачев.
– Не беспокойтесь, комбат, комиссар жив... - скороговоркой выпалила она, а потом грустно добавила: - Только я не могу справиться с ним. Категорически отказался от эвакуации в госпиталь. Помогите мне.
– Чем я могу помочь, доктор?
– Уговорите его... Прикажите, в конце
Между деревьями, в палатке с приподнятыми полами, на высоких носилках лежал человек с забинтованной головой.
– Вот и Андрей Петрович, - спокойно произнесла доктор Федорова.
Лицо Ткачева было покрыто черными пятнами, брови и ресницы обгорели, один глаз скрывала повязка.
– Андрей, ты узнал меня? - спрашиваю комиссара.
– Конечно узнал, - закивал он. - Эта девчонка подняла шум на всю Смоленскую губернию.
– Полно вам, комиссар. Никакого шума я не поднимала. А причины для тревоги действительно есть. У вас ожог второй степени. К тому же прострелена рука... Прошу вас, товарищ комбат, - обратилась она ко мне, - вразумите раненого!
– А что, Андрей, если ты действительно пару недели полежишь в армейском госпитале, а потом айда к нам? - предложил я.
– Не выйдет, дорогой мой комбат! Я хочу остаться в строю. Отлежусь пяток дней в автобусе, и все будет в порядке. Перелома у меня нет, а что маленько обгорел - это ерунда.
– Хорошее дело - ерунда! - возмутилась Федорова. - И потом разве возможно оставаться в строю и в то же время отлеживаться в автобусе?
Ткачев всем телом дернулся вперед, сел, выпрямился, засверкал незабинтованным глазом.
– Я никуда не уйду, запомните это, доктор! Я не могу оставить наших комсомольцев и не покину батальон!
Комиссар, обессилев, упал на носилки.
Людмила Николаевна схватила стакан воды и поднесла раненому. Андрей резко отодвинул ее руку. Наступила тишина, которую мы не решались нарушить. Первым заговорил сам Ткачев.
– Скажите, комбат, я вчера был обузой для батальона? - взволнованно спросил он.
Я наклонился и обнял его. Мгновенно у меня созрело решение.
– Доктор, давайте разрешим комиссару с недельку полежать у нас в батальоне, а там будет видно.
Раненый довольно улыбнулся. Зато Федорова так выразительно посмотрела на меня, что я понял: с сегодняшнего дня вряд ли смогу рассчитывать на доброе отношение со стороны нашего батальонного врача.
Генерала принимают в партию
Бои не прекращались. Гитлеровцы рвались на север, захватили Ярцево, станцию Ломоносово, Духовщину. На нашем участке фронта ясно определилось направление их главного удара" на Белый, Ржев, Вышний Волочек. Всеми силами враг пытался перерезать железнодорожную магистраль Москва - Ленинград. Сделать это не удавалось, и фашисты метались как одержимые в поисках слабых мест в нашей обороне. Путь на север им преграждала 30-я армия, в составе которой действовала наша дивизия. В последние дни комсомольский батальон без конца перебрасывали с одного фланга на другой. Мы участвовали в оборонительных боях, переходили в контратаки и даже наступали. Танков с каждым днем оставалось все меньше, ряды наши
Командир дивизии наконец вывел наш батальон в резерв и строго-настрого приказал начальнику штаба без надобности не бросать нас в бой. Шел второй месяц пребывания батальона на фронте. Возвращались раненые из медсанбата. Многие досрочно покидали госпитали и опять вливались в родную часть. К большой радости танкистов, после трех недель пребывания в санитарном автобусе поправился и наш комиссар. И хотя он выздоровел еще не до конца, удержать его на положении больного не было никаких сил.
Нас между тем подключили к общей линии связи, и я получил возможность соединиться по телефону со штабом дивизии.
Первый разговор состоялся с Глебовым.
– Пока у нас все нормально, - сказал он. - Фашисты окапываются, производят перегруппировку. Видимо, на днях будем их тревожить.
– А наш батальон не забудете?
– Конечно, нет. Когда надо будет, вспомним. А пока готовьтесь...
В один из дней мы с комиссаром и Москалевым направились на грузовом газике в штаб дивизии. Я уселся в кабине, а мои друзья забрались в кузов.
Дорога была изрыта воронками, раскисла от дождей. Навстречу попадались конные обозы, санитарные машины. Но того оживления, какое мы наблюдали в июле, уже не было: войска прочно окопались, перегруппировки были завершены, фронт стабилизировался. За Батурином въехали в лес, где располагался штаб дивизии.
Подъехав к штабу, мы не сразу поняли, что происходило на большой поляне.
У одного из деревьев стоял генерал Коваленко. Левая рука его была перевязана зеленой косынкой, голова забинтована. Короткие светлые волосы, подстриженные под ежик, выбивались из-под повязки. На поляне сидело много людей. Небольшим островком выделялась группа воинов, среди которых я узнал Глебова и комиссара дивизии Ивана Петровича Кабичкина.
Мы тихо подошли.
Я приготовился доложить комдиву о прибытии, но поднятая рука Глебова остановила меня.
– Давно началось совещание? - ни к кому не обращаясь, спросил я.
– Недавно. Только у нас не совещание, а партийное собрание, - шепотом ответил мне начальник связи дивизии майор Анатолий Дмитриевич Кулаков.
– Какая повестка дня? - придвинувшись к нам, тихо спросил Ткачев.
Кулаков обернулся, глаза у него светились:
– Нашего генерала принимают в партию.
Мы удивленно переглянулись.
– Я, видимо, ослышался? Кого, вы сказали, принимают в партию? допытывался Ткачев.
– Принимают командира дивизии Кирилла Алексеевича Коваленко. Поняли?
Не знаю, как комиссар, но я ничего не понял. Просто не укладывалось в голове: человеку полсотни лет, командует дивизией, и вдруг оказывается, что он беспартийный. Как же так? Мне тогда было тридцать, а я больше десяти лет являлся коммунистом, даже молоденького нашего врача Людмилу Федорову, которой от роду всего двадцать два года, мы недавно уже приняли кандидатом в члены ВКП(б).
Ткачев, видимо, заметил мой вопросительный взгляд и опасался, что я начну задавать неуместные вопросы. Схватив меня за руку, комиссар негромко, но властно сказал: