Годы в огне

Гроссман Марк Соломонович

— Коли реку перебредаешь, гляди, чтоб быстрица не снесла, — поучал Ипат Мокеевич Санечку. — А впрочем, ничего. Быстряди не бойся — в тихой воде омуты глубоки. И черти водятся в тихой воде.

И весело усмехался.

Иной раз Ипат Мокеевич показывал Санечке голые косые ущелья, спрашивал, потешно щуря глаза и почесывая затылок:

— А скажи-ка мне, паря, чо замечаешь?

Лоза перечисляла увиденное, понимая, конечно, не о том пытает старик, что ясно всякому глазу, но ничего

другого не могла обнаружить.

— Ну, гляди — ив память забей. — добродушно внушал Пронькин, указывая на скалы ущелья. — Царапины на них, много. Али не видно?

Санечка смущенно качала головой, еще не разумея, что это может значить.

— А коли царапины — так ведь легко понять: берег-сыпуха тут, камнепады часты, — пояснил таежник. — Это они след оставляют, и беда, стало быть, над головой висит.

Пососав пустую трубочку, продолжал:

— И без царапин постичь можно — место обвальное. Глянь, на реке чуть не шивера от тех осколков, а на деревьях пыль от камней, чо падали и воздух мутили.

Он поднимал вверх корявый прокуренный палец с крепким ногтем, говорил вежливо:

— Вот вперед и помни, не зевай в подобных местах, — и вздыхал: — А ты втесную к скале идешь и вверх не глядишь.

Санечка ежилась: не от опасности — от обиды на себя. Выросшая в глухом поселении, у Байкала, она многое знала и понимала окрест, однако в сравнении со стариками чувствовала себя подслеповатой и глухой. Вполне понятная мысль, что таежники втрое старше и оттого должны знать впятеро больше, не приходила ей в голову, или Лоза просто отметала ее.

Пронькин тем временем, мерно шагая прибрежной полосой, сообщал молодому человеку, что в тихую безветренную погоду в ущелье худая видимость, ибо плотно, как клушка на гнезде, сидит в теснине туман. Зато в мути этой, особо в ранние рассветные часы, все слыхать много лучше обычного.

Старик упреждал также, что в горах путь порой в полтора раза длиннее, чем на карте: понятно, тропа не по линейке рисована. А ночи в горах черны, а лето прохладнее, чем на равнинах, это уральцы знают изрядно.

Аюп-ата всякий раз подтверждал правоту Ипата Мокеевича и, в свой черед, учил юнца, как читать следы зверей на жесткой каменистой земле или узнавать и понимать ночные голоса птиц.

Лиса на его языке была «тюлькю», ворон — «кузгун», грач — «каракарга», сорока — «хаихкан», и Лоза поражалась тому, как верно выражает народ названия зверей в звуке.

Оба старика, ведя уважительную, негромкую беседу, быстро и без устали шли вперед. Во всяком случае, Санечке так казалось.

Перебираясь иной раз с берега на берег, Ипат Мокеевич говорил:

— Зряч, да не зорок ты, паря. Как не понять: у берега и где глубоко — речка тихо течет,

а в середке торопится. Зачем через воду бежать? Пощупай дно ногою, палкой: вдруг яма?

Истекала последняя ночь пути, и восток уже побледнел, зарделся и вскоре подернулся пеплом; загомонили ранние птицы каньона, возвещая первое июля, верхушку лета. Идти в этот час по длинным росам рассвета было легко и празднично, и на время даже забывалась чугунная тяжесть ног.

Река впереди повертывала на север, однако вокруг было тихо, хоть мак сей, и не слышался звук отбойной струи, обычной в таких местах. Значит, не видная глазу, Юрюзань покойно поворачивалась в каменном ложе матеры.

И все же слух проводников был напряжен до предела. Ибо наступало время выхода дивизии на плато.

Близ одного из поворотов Пронькин резко оборвал движение, подал знак спутникам, чтоб тоже притаились, и стал вслушиваться, даже, кажется, внюхиваться в утреннюю зарю. Затем кивнул чекисту: «Не отставай!» — и, сняв ружьецо с плеча, двинулся к изгибу ущелья. Но прежде приложил палец к губам, требуя тишины.

Дойдя до поворота, осторожно из-за кустов поглядел вперед — и в тот же миг лицо его осветилось озорной усмешкой. Он поманил спутников к себе, впрочем, снова подав знак осмотрительности.

Санечка сравнялась с Пронькиным, бросила взгляд, куда указывал старик, и тут же тревожно повернулась к нему. Таежник улыбнулся снова, давая понять, что ужасного нет, и ткнул пальцем в ружье: «В случае чего, отобьемся!»

Все же Лоза непроизвольно нащупала в кармане брючишек наган, и они вышли из-за скалы.

В двух десятках шагов от них жировал медведь. Это был большой бурый зверь. Весил он небось без малого двадцать пудов. Космач ловко подтягивал к себе дудки многоцветников и, не торопясь, отправлял их в пасть.

Внезапно зверь почуял запах людей, увидел их рядом и, испуганно ухнув, бросился через реку на гребень каньона.

— Старик, а слышит тонко, — похвалил зверя Пронькин. — Ветер-то не к нему, а от него на нас течет.

Добавил уважительно:

— Хозяин!

— Однако побежал, — укорил мохнача Гиляжев.

— Врасплох и медведь труслив, — попытался оправдать владыку Ипат Мокеевич.

Он повернулся к чекисту.

— Это ладно, что встретили мишку и не пуган он.

Заметив вопросительный взгляд, пояснил:

— Стало быть, людей близко нет. Ну, пошли далее.

И снова был марш — броды через реку, и обходы пропастей, и остановки у расщелин, какие не обойти. В этом, последнем случае охотники посылали Лозу назад, к разведке, чтоб та, в свою очередь, упредила саперов и головкой полк — предстоит постройка мосте.