Годы в огне
Шрифт:
Хозяин молчал.
— Я гляжу, ты глух, как полено, — помрачнел Наумов, и глаза его сузились в щелки. — Не серди сатану, Жаббаров.
— Он не вовсе глухой, — усмехнулся стоящий рядом боевик Дмитрий Алимов. — Он на то ухо глух, в какое про деньги речь.
Мулла отозвался раздраженно:
— Дома даже копейки нет.
— Деньги богачу черти куют. Ты продал двадцать кобылиц казне, и еще — коров и овец. А может, врут люди: не продал — подарил?
— Я никому ничего не дарю. Но капитал не в моем
— Врешь, лиса. Все эти дни ты тратил большие деньги. Твой капитал дома.
— Не хочу с тобой говорить. У тебя голова — один язык, больше ничего!
Кто-то из партизан проворчал с досадой:
— Доколе его галду слушать и мозолиться с ним! Не срок нам беседы вести!
Мулла продолжал петушиться.
— Можешь убить, нет капитала. Гляди…
23
Красный волк (башк.).
Он вывернул карманы брюк и карманы пиджака, и даже задрал рубаху, и все это время продолжал говорить, ругая пришельцев, укравших у него давеча провиант и сделавших старика совершенно нищим.
— Самая жалкая нищета — скупость, — уже остыв, усмехнулся Наумов. — У тебя, говорят, огня взаймы не выпросишь.
— Просят бездельники. Зачем помогать дармоеду? Я не дам и гроша.
— У него, вишь, каждая копейка рублевым гвоздем прибита, — уже злобясь, прохрипел Алимов. — Стар, как порок. В могилу запасаешь, что ли?
— Все запасают. Ты не запасаешь? Или нечего запасать?
Дмитрий ухмыльнулся.
— Денег-то много, да не во что класть.
— А-а, что с тобой говорить? Ты пустой, ни с чем пирог.
Это была, кажется, та капля, что переполнила чашу терпения партизан. Наумов приказал начать обыск.
Боевики стали обшаривать дом, проверили сундуки и шкафы, даже спустились в подпол. Денег нигде не было.
Тогда потемневший от усталости и ожесточения Наумов прохрипел женщинам:
— Айдате с печи!
Деньги нашлись на лежанке, под паласом, в бумажнике, похожем на меха гармони.
— Там пять тысяч, бери половину, — пытался хоть что-то спасти Жаббаров.
— Все возьмем. Без денег сон крепче, хозяин.
— Шерсть стриги, а шкуру не дери! — внезапно закричал мулла, и руки его задергались судорожно и мелко.
— Пересчитай деньги, — велел Наумов Ивану Пичугову. — А то старик в горе и наврать может.
Пока Иван, слюнявя пальцы, вел счет, хозяин непрерывно ругался, молился, требовал, даже кричал, чтоб ему дали расписку и вернули долг, когда разбогатеют.
— Вернем, — мрачно посулил Алимов. — На том свете углем, мулла.
— Ободрали до голой кости, — неизвестно кому жаловался
— У тебя, старик, глаза больше, чем брюхо, — укорил его Наумов. — Мужик и в беде должен быть мужик.
Уже через четверть часа эксовая группа скакала по влажной весенней дороге.
Немного позже, в конце мая, штаб отряда получил сведения от своих информаторов: владелец кожевенного завода в Губернском А. К. Куприянов только что вернулся из Челябинска, где выгодно продал большую партию кож.
Деньги, добытые у муллы, были уже израсходованы на харч и оружие, а отряду крайне требовался капитал — поддержать семьи погибших.
В этот раз на экспроприацию отправилось пятнадцать человек — разведчики предупредили: у дома Куприянова — пост.
Вечером к особняку приблизился Дмитрий Алимов, поздоровался с постовым.
Мужик, до самых бровей заросший бородой, скинул оружие с плеча, хрипло погрозился:
— Проваливай! Не велено говорить.
— Вот те и раз! Нешто ты штаб какой сторожишь?
— Прочь, говорю! — озлобился охранник и передернул затвор.
В этот миг к нему со спины подошли трое. Наумов вырвал у мужика винтовку, кивнул Федору Морозову и Пичугову.
— Связать. И кляп в рот. Чтоб не пикнул, собака.
Дверь в дом теперь была доступна, и заводчик онемел, увидев множество людей, вошедших гуртом.
На столе, за которым кроме хозяина сидели еще четверо, теснились бутылки с водкой, соленые грибы, рыба-жаренка, пельмени.
Все пятеро, кажется, протрезвели, увидев дула наганов.
— Где деньги? — спросил Пичугов.
— Какие деньги, господа?
— Бумажные, золотые, всякие.
— Не держу. Нанесли на меня. Язык, известно, что осиновый лист, — во всякое время треплется.
Он оглядел вошедших.
— Что-то не признаю: городские, что ль?
Пичугов погрозил:
— Гляди, найду — к стенке приставлю.
— То есть, как это «к стенке»? — удивился Куприянов и вдруг заплакал жалкими бабьими слезами, размазывал их по бороде, жаловался собутыльникам: — За мое же добро — и меня же в ребро!
Ассигнации, векселя и звонкую монету, о которых были наслышаны, искали до самого света. Капитал хозяин спрятал в специальном ящичке, прибитом к нижней стороне скамьи.
Увидев шкатулку в руках партизан, заводчик побелел, спросил сухим, скрипучим голосом:
— К стенке?
— Нет. Надерем уши за вранье — и всё тут.
Прихватив деньги, партизаны исчезли. Потом было слышно, что после их ухода Куприянов бил посуду, сулился повесить воров на столбах, втоптать в грязь, перестрелять, даже утопить в ближних озерах, и собутыльники поддакивали ему и посмеивались про себя.