Гоген в Полинезии
Шрифт:
Счастье туземцев, что в моем лице они обрели защитника, потому что до сих пор
поселенцы, люди небогатые, кормящиеся торговлей, боялись пойти против жандармов и
помалкивали. В итоге жандармы, никем не контролируемые (вы далеко, и вряд ли вас
правильно информируют), здесь полные хозяева... Меня осудили только за то, что я
защищал бедных беззащитных людей. Животные хоть охраняются специальным
обществом».
Дальше следовал длинный и яркий обзор всех оскорблений,
выслушать Гогену. Он заключал: «Однако хочу довести до вашего сведения, что я прибуду
на Таити, чтобы защитить себя, и что моему адвокату будет что порассказать. .. Пусть
даже меня отправят в тюрьму, что я считаю позором (это нечто неслыханное в нашем
роду), я всегда буду высоко держать голову, гордясь репутацией, которую заслужил. И я
никому, каким бы высоким ни был его чин не позволю говорить что-либо унижающее мою
честь»270.
Судя по задиристому тону и ясному слогу, можно подумать, что у Гогена было вдоволь
и здоровья и душевных сил. На самом деле это письмо стоило ему больших усилий: по
сохранившимся черновикам и заметкам видно, что он его много раз переписывал. Гоген
настолько ослаб, что, едва ушел пароход, снова заперся в своем доме, чтобы как следует
отдохнуть. Целую неделю он никого не приглашал, но рано утром 2 мая послал Тиоку за
пастором Вернье. Поднявшись по крутым ступенькам в примолкший «Веселый дом»,
Вернье застал хозяина, в кровати. Слабым голосом Гоген спросил, что сейчас - день или
ночь, и пожаловался, что у него «все болит». Сказал, что два раза терял сознание. Потом
вдруг принялся толковать об искусстве и литературе, остановился на романе Флобера
«Саламбо». Как это бывало и раньше, беседа явно ему помогла, боли скоро прекратились.
Гоген не знал, где его слуги, да его это и не очень занимало. Посидев еще, Вернье пошел в
школу, чтобы продолжать урок271.
В одиннадцать часов благодарный друг Гогена, Тиока, который показал себя куда
более преданным и надежным, чем платные слуги, решил опять навестить его. Как
полагалось по местному обычаю, он издали дал знать о себе криком «Коке! Коке!», однако
не дождался приглашения войти. Тиока нерешительно поднялся по лестнице и увидел, что
Гоген лежит на краю кровати, свесив вниз одну ногу. Он подхватил его и побранил за
неосмотрительную попытку встать. Ответа не было. Вдруг Тиоку осенило, что его друг,
возможно, умер. Чтобы удостовериться, он прибег к испытанному маркизскому способу:
сильно укусил Гогена за голову. Тот оставался нем и недвижим. Тогда Тиока
пронзительным голосом затянул траурную песнь. На тумбочке возле кровати стоял пустой
флакон
говорили одни жители поселка; нечаянно - думали другие. А может быть, флакон давно
был пуст. Нам остается только гадать272. Если в этом вообще есть смысл.
Наконец явились два нерадивых лодыря - слуги Гогена. Они не замедлили оповестить
всю деревню, и через четверть часа маленькая душная спальня была битком набита
любопытными. Потом подошли пастор Вернье (он попытался применить искусственное
дыхание) и, всем на удивление, епископ, которого сопровождали два монаха из мужской
школы. Впрочем, у епископа была уважительная причина нанести своему павшему врагу
последний визит: Гогена крестили в католической церкви, и полагалось схоронить его в
освященной земле. По долгу службы явился и Клавери - проследить, чтобы Гоген и после
смерти не нарушал правил. Выяснив, что первыми нашли покойного Тиока и Фребо, он
тут же заполнил свидетельство о смерти и попросил их расписаться. Неисправимый
педант, он приписал следующие слова, в которых звучит явный укор: «Он был женат и был
отцом, но имя его жены неизвестно».
Как и в большинстве тропических стран, правила предписывали похоронить
покойного в двадцать четыре часа. Однако, к великой досаде Клавери, последний раунд
выиграл Гоген: лишь около двух часов следующего дня, с опозданием на три часа, грубый,
наскоро сколоченный гроб опустили в могилу, вырытую в красной вулканической почве
католического кладбища на холме Хуэакихи, в километре с небольшим к северу от
Атуоны. Кроме четырех туземцев, несших гроб, в эту жаркую пору дня один Эмиль Фребо
дал себе труд подняться на крутой холм273. Речей не было, эпитафии тоже, если не считать
нескольких строк в письме, которое три недели спустя епископ Мартен отправил своему
начальству в Париж: «Единственным примечательным событием здесь была
скоропостижная кончина недостойного человека по имени Гоген, который был известным
художником, но врагом Господа и всего благопристойного»274.
В это же время другой официальный представитель на Маркизских островах, администратор
Пикено, жаловался в докладе своему начальству: «Я просил всех кредиторов покойного
представить в двух экземплярах свои счета, но уже теперь не сомневаюсь, что долги значительно