Гоголь-студент
Шрифт:
– Не хочу рядиться в чужие перья: и своих довольно, – отозвался шут. – Стихи эти – нашего отставного дразнителя, Барана Барановича.
– Отставного? То-то меня удивило, что его не видать. За что же это он в немилость попал?
– Такую, значит, под него линию подвели, хе-хе-хе! Безрукий клеть обокрал, слепой подглядывал, глухой подслушивал, немой «караул!» закричал, безногий в погонь погнал. А мы тем часом за барана подыскали барона.
– Какого барона?
– А заправского и древнейшего рода: от роду доброму молодцу, ни много ни мало, 105 лет. Целый век старичина гнался за фортуной, доколе не
Увидеть барона-глумотвора молодым людям удалось только за обедом, вплоть до которого дряхлый старец не вставал с постели. За столом он вначале также как бы собирался еще с силами, набираясь их из стоявшего перед ним граненого графина с густою фруктовою наливкой. Но к концу обеда он совсем ожил, без умолку шамкал всевозможный остроумный вздор по-русски, по-немецки, по-французски и в заключение сыграл еще презлую шутку с одним из своих соперников, отцом Варфоломеем: опоив его смесью из разных напитков, пока бедняга совсем не осовел, барон взял его за козлиную бородку и сургучом припечатал к краю стола. Тут уже и Роман Иванович, и прочие блюдолизы на утеху своего вельможного кормильца принялись щекотать, дразнить убогого пропойцу, и тот, охая и кривляясь, невольно сам выдергивал себе бороду по волоску. «Потешное зрелище вызвало общий хохот окружающих, а на угрюмом лице хозяина мимолетную улыбку, которою отец Варфоломей и не замедлил воспользоваться, чтобы выклянчить себе рублик на „заплатки“».
Гоголю несчастный юродивый был не столько смешон, сколько гадок и жалок.
– Хотя бы ты сам пожалел себя, отче! – сказал он ему после обеда. – Меньше бы ел и пил, что ли.
– Отверзися объяденья, а не яствы, отверзися пьянства, а не пития, – отвечал нараспев отставной дьячок.
– То-то, что ты своим неумеренным питием сам напрашиваешься на грубые насилия.
– Кому кнут, кому хомут. И в писании сказано: любите враги ваша…
– Но Дмитрий Прокофьевич мог бы, кажется, унять твоих врагов.
– Унять! Он и сам-то паче иных заставляет нас свои огорчения переносить; но по великой доброте своей опосля всегда на рану целительного пластыря налепит. Давеча еще меня такою плюхой угостил, что небо в овчинку показалося. А теперь вот ровно и забыл про свою обиду – рублик подарил!
Гоголь пожал плечом и отошел вон: стоило ли, право, жалеть о таком отпетом субъекте?
Между тем стопятялетний барон еще более разошелся. Когда вечером устроились танцы, он стал также с молодежью в кадрили и, игриво подпевая, выделывал такие замысловатые па, что Трощинский, глядя на него, подбодрился: перед этим Мафусаилом он, семидесятичетырехлетний, мог считать себя ведь чуть не молодым человеком.
Теперь Гоголь решился снова подойти к Дмитрию Прокофьевичу с вопросом: может ли маменька рассчитывать и когда именно увидеть его в Васильевке.
– Может, может, – был благосклонный ответ. – В начале сентября непременно соберусь, да денька уже на три на четыре; так и готовьтесь.
Поблагодарив и пожав милостиво протянутые ему два пальца, Гоголь откланялся.
– А про рекомендацию в Петербург ты так и забыл? – заметил Данилевский.
– Не забыл, но язык не повернулся; не умею я просить за себя, да и только!
Но наступившая в начале сентября ненастная погода задержала сановного старца от обещанной васильевцам чести; когда же прояснилось и Марья Ивановна послала в Ярески узнать в точности о дне прибытия именитого гостя, оказалось, что он изволил уже отбыть из летней резиденции на зимние квартиры – в Кибинцы. Марья Ивановна, выписавшая для него из Полтавы всевозможное угощение, была крайне огорчена, тем более что Никоша наотрез ей объявил, что после такого невнимания со стороны Дмитрия Прокофьевича ехать еще к нему за тридевять земель он – слуга покорный: лучше обойдется без всякой рекомендации.
Марье Ивановне ничего не оставалось, как списаться с Трощинским. Но прошел месяц, прошел другой, а из Кибинец не было ни слуху ни духу. От некоторых соседей, имевших в Петербурге знакомых, она между тем добыла также для сына письменные рекомендации. Но что значили все они в сравнении с рекомендацией бывшего министра? И вот, несмотря на отговаривание сына, на собственное нездоровье и на осеннюю распутицу, Марья Ивановна сама таки двинулась в Кибинцы. Через четыре дня она была опять дома, вся разбитая дорогой, но сияющая от достигнутого успеха.
– И как всегда, Никоша, – говорила она, – я оказалась права! Благодетель наш и на сей раз выказал себя таковым: тотчас после моего тогдашнего письма он написал петербургскому приятелю своему Кутузову, и в самый день моего приезда в Кибинцы получил от него любезнейший ответ, что для его высокопревосходительства будет сделано невозможное. В жизнь мою я не читала столь литературного складного письма…
– Да, эти столичные господа обхождения тонкого, политичного, за приятным словом в карман не полезут; а как дойдет до дела, так – «Ну вас на Лысую гору к ведьмам!». И Кутузов в Петербурге, я вперед уверен, далее передней меня не пустит, если я не привезу ему собственноручной цидулы от Дмитрия Прокофьевича.
Марья Ивановна с торжествующей улыбкой раскрыла свой дорожный ридикюль и подала сыну запечатанный конверт. Дрожащим почерком с явным усилием на нем было начертано: «Его Превосходительству Милостивому Государю и разных орденов кавалеру Логгину Ивановичу Кутузову».
– Вот это так! – сказал, повеселев, Гоголь. – Простите, ваше высокопревосходительство! Поклеп взвел. Теперь ничего уже меня не держит; завтра же укладываюсь в путь-дорогу.
На глазах матери навернулись слезы.
– Ну, вот! Родной дом тебе уже опостылел.
– Что вы, что вы, матинко риднисенька! Вы – ангел-хранитель мой, и ближе вас в целом мире у меня никого не было и не будет, – уверил сын, обнимая ее и целуя. – Но мирное счастье домашнего очага меня уже не удовлетворяет. Я целые месяцы ведь, так сказать, скитаюсь бесцельно по берегу житейского моря, слышу его заманчивый гул и не дождусь окунуться в его животворные волны.
– Ах ты, поэт мой! Но тебе придется немножечко еще потерпеть: финансы мои совсем порасстроились; нынешним летом ведь пало у нас от сибирской язвы более сорока голов лучшего скота, а дяде твоему Петру Петровичу я должна была выслать немаловажную сумму в Одессу на экипировку в новом полку. Не знаю, право, где и взять теперь для тебя денег на дорогу!