Гоголь-студент

Авенариус Василий Петрович

В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом – угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных – умен, у других – глуп. Как угодно почитайте меня, но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер. Верьте только, что всегда чувства благодарные наполняют меня, что никогда не унижался я в душе и что всю жизнь свою обрек благу. Вы меня называете мечтателем, опрометчивым, как будто бы я внутри сам не смеялся над ними…»

А как же отнеслась к такому направлению сына сама Марья Ивановна? Любя его выше всего на свете, считая его первым умником,

которому недоставало только прилежания и житейской опытности, она невольно преклонялась перед его «мужским» умом и, богобоязненная, смиренная, а вместе с тем и крайне суеверная, мнительная, одобряла его «политичность» со старшими «к общему благу», но при этом вновь убеждала не заноситься слишком далеко, быть прилежнее, бережливее, в трудные же минуты жизни уповать на одного Бога, держась «панглоссовой системы»: «что ни деется – все к лучшему» [37] .

37

Панглосс – действующее лицо одной повести Вольтера под названием «Кандид», педагог и доктор, наивно верящий, что на свете все хорошо и делается к лучшему. М. И. Гоголь неоднократно в своих письмах упоминает о Панглоссе, о котором сама едва ли что читала, а понаслышке составила себе неверное понятие как о каком-то благочестивом человеке.

Глава двадцать шестая

Прощай, Нежин!

По заведенному раз попечителем ускоренному порядку, публичные испытания выпускных студентов были распределены на три дня. Но так как самого попечителя на этот раз почему-то не было, отличиться перед ним, значит, не приходилось, и так как познания экзаменующихся достаточно уже выяснились в течение года и на предварительных испытаниях, то утомившиеся за год экзаменаторы не выказывали особенной энергии и испытания шли довольно бесцветно и вяло. Неудивительно, что все – и действующие лица и почетная публика – вздохнули свободней, когда за последним научным предметом начались испытания в искусствах: музыке, пении, фехтовании и танцах.

Из всех искусств Гоголь обучался только танцам, да и то лишь в первые годы; поэтому оставаться долее в экзаменационном зале ему не было надобности, и он тихомолком выбрался оттуда. Так ему не довелось быть свидетелем торжества Данилевского, который в числе разных нумеров блестящим образом дрался на рапирах и саблях с Григоровым и Миллером, а затем не менее эффектно исполнил с Пузыревским характерный танец «матлот». Сам же Данилевский, пылая и сияя от расточаемых ему со всех сторон похвал, искал глазами только своего друга, – но напрасно.

«Верно, забился опять в музей!» – сообразил Данилевский и отправился в «музей».

Но исчезнувшего там не оказалось. Не оказалось его и в спальне; вместо молодого барина Данилевский обрел там только его двух крепостных: старика-дядьку Симона и дворового Федьку.

– А, Федор, здравствуй. Когда прибыл?

– Здравия желаем вашей милости! Прибыл-то нонече поутру – сейчас как у вас эти экзамены почались, – отвечал Федька, почесывая за ухом. – Да беда вот с нашим панычем: хочет беспременно ехать до дому уже ввечеру…

– Как, сегодня же?

– Сегодня ж; а как же коням-то не дать роздыха после трех дней дороги?

– Еще бы. Этакий ведь чудак он, ей-Богу!

– Поговорили

бы вы с ним, паныченку Александру Семеновичу.

– Добре. Сегодня мы, во всяком случае, не тронемся отсюда, – с решительностью объявил Данилевский, – у нас вечером еще общее прощание с товарищами. А куда он пропал теперь, не знаете?

– В город, мабуть, отлучился, на Московскую, пощеголять в своем новом штатском сюртучке на красной подкладке.

– И нехай щеголяет: на то и молод, – вступился за своего питомца ворчун-дядька. – Но я так смекаю, что не щеголяет он теперь по Московской, а бродит себе по Магеркам, балакает напоследок с своими знакомцами из простого люду, с крестничком прощается…

– С крестничком?

– Да, крестил он тут, бачь, у одного ледащего мещанишки, а нонче взял у меня три карбованца: верно, подарит крестнику на зубок. Совсем в родную маменьку пошел, цены грошам не знает… О-хо-хо!

Дядька был прав: на Московской Гоголя не оказалось. Когда Данилевский завернул к Мигеркам, то увидел его на углу глухого переулка беседующим с старцем-кобзарем.

– Какую же тебе, панычу, песню спеть? – говорил кобзарь, своими изуродованными хирагрой пальцами настраивая кобзу.

– Да вот ты любишь, вижу, правду, – отвечал Гоголь. – Так спел бы мне про нее, старче.

– Про правду? Ох, и где же ее, правду, ноне и взять-то? – вздохнул тот и, бренча в лад, разбитым, но довольно еще приятным голосом затянул однообразно и уныло:

Нема в свити правды, правды не зиськаты, Що тепер неправда стала правдуваты. Уже тепер правду ногамы топтають, А тую неправду медом наповають. Уже тепер правда сыдыть у темныци, А тая неправда – с панамы в свитлыци. А вже тая правда слёзамы рыдае, А тая неправда все пье да гуляе…

Из-под воспаленных век певца тихо покатились по одутловатым, морщинистым щекам две крупные слезы.

– Очень уж ты, диду, неправду чествуешь, – заметил, подходя, Данилевский. – Этак никому и охоты-то не станет жить по правде.

– Ой, ни, паныченькы, живите себе по всей правде: святое дело! – воскликнул старец и с силою ударил по струнам:

Ой, хто буде в свити правду исполнять! Тому зашлет Господь що-дня благодаты. Бо сам Господь – правда и смырыть гордыню, Сокрушить неправду, вознесе святыню! —

От и вся! – промолвил обыкновенным уже тоном певец и отер со щек непрошеную слезу.

– Ну, спасибо, старче, – искренне поблагодарил Гоголь и из своего тощего кошелька высыпал всю имевшуюся еще там мелочь на подставленную дидом ладонь.

– А три карбованца где же? Сбыл крестнику? – спросил Данилевский, увлекая его под руку с собою.

– А, Симон, видно, успел уже нажаловаться? Ах, старый хрыч! Но дай мне хоть записать-то песню.

– Потом запишешь: память у тебя, брат, хорошая. Теперь у нас есть дело поважнее. Что это тебе вдруг за фантазия пришла ехать непременно сегодня? Нельзя же нам не справить с товарищами поминок студенчеству?