Голд, или Не хуже золота

Хеллер Джозеф

— Тони.

— Неужели мы не можем хоть на время оставить эту херню?

Она возражала, правда недолго, и капитулировала, неохотно кивнув:

— Ладно, пусть будет Джоанни.

— Ты представь себе этих стариков…

— Они вовсе не были так стары.

— … уехать с детьми из маленького городка в России больше шестидесяти лет назад и добраться сюда. Как им это удалось? Они ведь знали, что никогда не вернутся. Я, когда уезжаю, обязательно бронирую номер в отеле, а на два дня куда соберешься, непременно забудешь что-нибудь из белья, недосчитаешься чемодана или опоздаешь на самолет. Ведь ты сама много ездишь. А представь себе их.

— Всегда с кредитными карточками, — сказала Джоанни. — И

обязательно обращаюсь к билетному агенту Джерри.

— Я и шагу не сделаю без билетного агента, — сказал Голд, несколько удивленный своим живым интересом к этой теме. — А у них не было никаких агентов. Кто им помогал? Как они знали, куда им нужно ехать? Где они ночевали? Они наверно были в пути дольше Колумба. О чем они думали и говорили, что ели? Они были почти детьми. И не забывай, у них на руках был Сид, а Роза была еще совсем младенцем.

— Спроси папу.

— Папу, — безнадежно повторил Голд. — Мне он не скажет. А даже если бы и захотел сказать, то ведь он все равно все давно забыл, а я бы не поверил ему. Коренной американец, так он назвал себя на прошлой неделе, даже не понимая, что говорит. Скоро он будет говорить, что он не еврей.

— Только не папа, — заявила Джоанни. — Может быть, ты и я. Но не он.

— Я часто думаю, почему я так мало говорил с ней. — Любопытство подгоняло его мысль, и он задумчиво подался вперед, оперев голову на руку. — Я так до сих пор и не знаю, отчего она умерла, и узнавать боюсь. — Он чувствовал, что впадает в сентиментальность, но продолжал. — Теперь я понимаю, что это значит. Я даже не отдавал себе отчета в том, что не знаю этого, до тех пор, пока мне не пришлось впервые страховать свою жизнь, там-то мне и задали этот вопрос. Я ответил, что она умерла от рака щитовидки, потому что у нее все время была забинтована шея, но на самом деле я и понятия не имею, отчего она умерла. И я думаю об этом, только когда говорю с тобой, но ты тоже не хочешь разузнать.

— Спроси Сида, — сказала Джоанни. — Уверена, он многое помнит.

— Сида, — повторил Голд с той же гримасой, что и минуту назад, и уставился в пространство мимо нее. — Сид ничего не расскажет. Он только и знает что издеваться надо мной за обедом. Он должен это прекратить. Я чувствую, что убить его могу.

— Он думает, что это смешно, — сказала Джоанни. — Он думает, что тебе это тоже нравится.

— Скажи ему, что это не смешно и что мы оба уже староваты для этого.

— На самом деле Сид гордится тобой, Брюс, — сказала Джоанни. — Он все еще вроде как заботится о нас, правда. Хотя Гарриет и сходит с ума, когда видит, что он на кого-то тратит деньги. Он чувствует свою близость к нам. Как и все они.

— А мы не чувствуем своей близости к нему.

— Вот это-то и смешно, — сказала Джоанни, и в глазах ее мелькнула неистребимая тоска. — Они считают себя дружной семьей. Им было бы больно, услышь они наш разговор. Даже мы с тобой больше уже не близки, да? О Господи, Брюс, что мне делать? Я знаю, мне больше не удастся найти мужа, а я и думать не хочу остаться без мужа. Уж лучше Джерри, с которым можно все время цапаться, чем никого, верно? Не хочу становиться дамочкой средних лет, занимающейся за неимением ничего лучшего, как все они, теннисом. — Глаза ее настороженно сузились, горло у нее перехватило, и она замолчала. Голд не предпринимал никаких попыток утешить ее. — Господи, — воскликнула она с циничной веселостью, когда снова обрела способность говорить, — я сама все прекрасно понимаю. Можешь в своей книге о жизни еврея написать то, что я тебе рассказала. Я знаю, что дойду до сожительства с каким-нибудь мальчишкой, который ездит на мотоцикле, играет на банджо и мечтает стать актером. Боже мой, неужели я опять буду курить травку с какими-нибудь кретинами?

Голд

тем временем незаметно укрылся за броней невмешательства — позиция, которую он всегда инстинктивно выбирал, едва перед ним возникала угроза оказаться втянутым в чьи-то личные проблемы. Пусть Сид разбирается с этим, решил он, бегло целуя на прощанье свою любимую сестру. Между ними возникло ужасное чувство неловкости. Сид мог разобраться со всеми — с Джоанни, Мьюриел и Виктором, со смертью его отца и организацией похорон. Но вот будет кошмар, если первым умрет Сид, и все это свалится на него. Последствия, связанные с подобным развитием событий, никогда раньше не приходившим ему в голову, были слишком запутанными, и Голд сейчас был не в состоянии проанализировать их хоть с малой долей хладнокровия. Вместо этого головокружение, отдавшееся болью в виске, качнуло его. На мгновение он прислонился к почтовому ящику, чтобы окончательно выкинуть из головы все следы этой жуткой мысли, прежде чем продолжить путь в направлении своей студии, где собирался проверить, нет ли на его автоответчике чего-нибудь новенького.

Он был недоволен собой и знал, что любые надежды перемениться беспочвенны. Когда после смерти Менди два года назад Эстер осталась вдовой, безразличие Голда к своей старшей сестре сразу же трансформировалось в агрессивную, недремлющую подозрительность и неприязнь. Он испугался, что его тем или иным образом могут в это втянуть. Но ничего такого не случилось. Вскоре после этого его охватило раскаяние; это случилось, когда он заметил подобные же изменения в Гарриет: ее более чем тридцатилетние родственные чувства ко все членам семьи Сида сменились сдержанной антипатией. Она тоже боялась, что может оказаться втянутой, и принимала меры, чтобы уменьшить потери.

Голд со времени смерти Менди не бывал на похоронах. Только небольшая часть из тех, кто собрался в синагоге в Бруклине, поехала тогда на лонг-айлендское кладбище. Стоя среди резных каменных надгробий, Голд лениво думал о том, что на его похороны народу придет еще меньше. Потом он вспомнил, что в завещании распорядился о собственной кремации без каких-либо обрядов или поминальных служб. А еще он вспомнил, что, кроме этого распоряжения, оставил и такое, по которому все его органы и ткани пойдут на нужды медицинской науки. На похоронах Менди он сделал себе зарубку в памяти исправить завещание. Теперь он вспомнил, что забыл это сделать. И еще он вспомнил, что это все равно ничего не изменит. Из жизни еврея никуда не выкинешь и то, что едва он успевает умереть, как его тут же закапывают в землю, и никто просто не успевает найти и прочитать какое-то сраное завещание.

СИД уже был у стойки и приветствовал появление Голда с безмятежным радушием легкого опьянения. — Вот это ресторан, малыш. Кажется, я уже видел парочку телевизионных ведущих и журналистов. А какие девочки!

Но Голд видел только Помроя и Либермана, которые направлялись к выходу. Помрой тактично прошел мимо, не произнеся ни слова, так как Голд в этот момент отвернулся лицом к Сиду. Но этот болван Либерман сделал вираж и, растолкав локтями Голда и Сида, протиснулся между ними к стойке, он уронил на пол пепельницу и, не глядя, с видом голодного неандертальца сунул загребущую лапу в центр тарелочки с орешками.

— Тут палят из всех стволов. — Когда Либерман говорил, у него изо рта во все стороны разлетались пережеванные орешки, а когда замолкал — в рот летели новые. — По поводу этой твоей статьи. Я думал, она традиционная, спокойная, интеллигентная, ортодоксально-неоконсервативная. Но тут говорят, что она нигилистическая и всё отрицающая.

Голд, уперев ладонь в лицо Либермана, с силой оттолкнул его от стойки.

— Это мой брат Сид. А это Максвелл Либерман. Вы, может быть, помните друг друга по Кони-Айленду.