Голд, или Не хуже золота
Шрифт:
— Иногда никуда.
— Никуда? Почему же вы тогда не позволяли мне идти с вами?
— А не хотели тебя, и все.
Голд проглотил это объяснение, как горькую пилюлю.
— Вот такие вещи мне, пожалуй, и нужны. Для работы у меня есть только моя память и мой опыт, а этого слишком мало. Может быть, у меня вся страна от восторга обосрется, прочтя мой бестселлер, если я получу нужную помощь. Как жили другие люди в квартале? Вроде тебя, Фиши Сигела и Шейки с Нептун-авеню. Ты все еще видишься с Фиши? Я не помню ни их матери, ни отца. Чем занимался их отец?
— Ездил на велосипеде.
— Ездил на велосипеде?
— Конечно. С белой бородой и в смешной шляпе. На ней
— Господи! — Голд дрожал от первооткрывательского зуда. — Ну, ты видишь? Я совершенно забыл о Шарки и его отце.
Крап рассмеялся.
— Ты помнишь, как отец Шарки исчез на своем велосипеде? Весь квартал его искал. Даже полицию вызвали. Кто-то ему сказал, что Нью-Джерси — сразу за мостом, и он отправился на велосипеде в гости к брату в Метучен. Переехал на другой берег по Манхэттенскому мосту, а потом попал обратно в Бруклин по Уильямсбергскому, а все думал, что едет в Нью-Джерси. На полдороге он устал и улегся спать, накрыв от солнца лицо еврейской газетой. Когда позвонили из полиции, Шарки вместе с Шейки пришлось ехать за ним на автомобиле, который Бинси купил у Смоки-Драчуна и Луи Порезанного, не зная, что машина угнанная, и ни у кого из них не было водительских прав, когда в машине кончился бензин прямо напротив полицейского участка.
Такие безыскусные воспоминания и были той искрой, от которой в душе Голда вспыхнула ностальгическая и горячая любовь к тому времени, какой он не испытывал долгие годы.
— Крап, скотина, ты мне нужен, — закричал он. — Я совершенно забыл об этих старших ребятах. Слушай, когда ты в следующий раз поедешь в Бруклин повидать Фиши или кого-нибудь из ребят, возьми с собой меня. Вот будет здорово собраться опять всем вместе.
— Здорово? — Крап Уэйнрок снова принялся пристально разглядывать его. — Раньше для тебя это вроде не было так уж здорово. Мы теперь много выпиваем. В итальянском баре.
— Я теперь тоже много выпиваю.
— Одолжи мне ненадолго пять сотен приодеться, — сказал Крап Уэйнрок, — а то у меня может не найтись времени.
— А эти ты отдашь? Они мне могут понадобиться через две недели.
— Как только попросишь, — заверил его Уэйнрок. — Я хоть сегодня обанкрочусь, если хочешь.
— Нет, об этом мы забудем, — сказал Голд. — А теперь скажи-ка, каким я был в детстве. Что вы обо мне думали и почему?
— Брюс. — Рука Уэйнрока с чеком Голда замерла на полпути к бумажнику. — А ты не остановишь платеж по этому чеку, если тебе не понравится мой ответ?
Голд почувствовал себя оскорбленным.
— Конечно, нет. Мне не нужно лести. Мне нужна информация, которой я смогу воспользоваться. Скажи мне все как есть. Как это было — расти рядом со мной?
— Сказать тебе по правде, Брюс, — ответил Крап Уэйнрок с обычной своей веселостью — бесцеремонной и как бы ленивой, — мы в общем-то не смотрели на жизнь под этим углом.
— Когда мы были маленькими и жили рядом, — настаивал Голд, чувствуя, что ему не удается растолковать свою мысль Уэйнроку, — когда мы росли на Кони-Айленде, ты и другие ребята завидовали, что я гораздо умнее всех остальных?
— Откровенно, — последовал достойный вопроса ответ, сопровождаемый непременным смешком, который подчеркивал слова, как аккомпанемент бассо остинато [132] , — мы не считали, что ты умнее.
— Не считали? — Голд не верил своим ушам.
— Мы считали, что ты шмак.
Радужное настроение Голда мгновенно улетучилось.
— А теперь?
— Теперь? — сказал Уэйнрок растягивая гласные. —
132
Бассо остинато — музыкальный термин, в переводе с итальянского «упрямый бас», означает многоголосое музыкальное произведение, в котором бас непрерывно повторяет одну тему.
— Правда? — Голд не на шутку рассердился. — А хочешь узнать, что мы говорили о тебе?
— Я даже не знаю, кого ты имеешь в виду, говоря «мы», — таким был беззаботный ответ Уэйнрока. — О каких это «мы» ты говоришь?
— Я и ребята, — сказал Голд. — Вся наша компания.
— Брюс, — сказал Спотти Уэйнрок, — это я был с ребятами. Это была моя компания. А ты тут не при чем.
— Меня не любили?
— Ты и сам знаешь.
— Ну, хоть чуть-чуть? — произнес Голда с хрипотцой в голосе.
— Ни капельки. Ты был чужаком, разве не помнишь? Может быть, поэтому ты и учился хорошо. В мяч ты не играл, ты был ни рыба ни мясо.
— Ни рыба ни мясо?
— Да, — сказал Крап Уэйнрок. — Ты только и знал что хвастаться, и иногда просто из кожи вон лез, чтобы другим досадить.
Очень скоро, сказал себе Голд со свойственной cafard tristesse [133] , я буду самым знаменитым выходцем с Кони-Айленда. Я уже кое-что собой представляю, а скоро буду кое-что в квадрате. А в детстве меня не любили, и я был ни рыба ни мясо.
133
Ханжам грустью (франц.).
— Так что же, — заискивающе спросил он, — значит, я был ничуть не лучше Либермана?
На это раз Уэйнрока утешил его.
— Либерман был хуже некуда. Настоящий жлоб! Думаю, даже Генри Киссинджер был не хуже Либермана. Слушай, — помолчав секунду, Уэйнрок начал давиться от смеха, — ты представь, как бы выглядел аид [134] , вроде Киссинджера, в нашей компании в биллиардной на Мермейд-авеню.
— Киссинджер, — посчитал нужным восстановить справедливость Голд, — заработал кучу денег.
134
Еврей (идиш).
— Но не потому, — сказал Уэйнрок, — что очень уж понравился евреям. Ему повезло, он нашел всех этих гоев [135] , которые ему помогали. — Голд, страдавший клептоманией во всем, что касалось чужих мыслей, уже делал себе заметки на память: Крамер, Эллиот, Рокфеллер, Никсон, Форд — никто из этих спонсоров и патронов Киссинджера не был евреем. — К тому же ты, — продолжал Уэйнрок, — носил очки.
— Очки? Все носят очки. Посмотри на себя.
135
Неевреев (идиш).