Голд, или Не хуже золота

Хеллер Джозеф

— Но не тогда, — Уэйнрок упрямо покачал головой.

— Я плохо видел.

— Это что еще за дурацкая причина?

— Я не видел доску в классе и, когда был без очков, не видел, как на меня летит мяч, если вы принимали меня в игру.

— Ты и в очках не мог его поймать.

— Иногда ловил.

— Я думаю, — рассмеялся Крап Уэйнрок, — если бы у твоих родителей были деньги, тебе бы надели скобу на зубы. Ты даже лысеть самый первый начал. Все остальные у нас еще курчавые, волосатые и кудрявые. Черт, Брюс, ты и в самом деле уродился каким-то сраным ублюдком. Тебе повезло, что ты становишься знаменитым. Иначе у тебя в жизни не было бы ни одного светлого пятна.

— Ты делаешь все

возможное, чтобы поднять мне настроение, — сказал Голд. — Слушай, я хочу встретиться с тобой в следующий раз, когда ты поедешь на Кони-Айленд к Фиши Сигелу или кому-нибудь еще.

— Ты можешь встретиться с нами в среду после обеда.

— В среду я собирался в Вашингтон. У меня встреча с очень важным помощником президента и свидание с очень красивой высокой девушкой.

— Ну, как знаешь.

ГОЛД выбрал Кони-Айленд и вежливо протиснулся по битком набитому темному итальянскому бару на Мермейд-авеню к Крапу Уэйнроку, Фиши Сигелу и сыну Фиши, Юджину, хорошенькому мальчику двадцати четырех лет с чистыми глазами и привлекательной, не сходящей с лица улыбкой. Увидев Голда, Фиши удивился.

— Ты ему не сказал, что я приду?

— Я забыл, — сказал Крап Уэйнрок.

Фиши Сигел посмотрел на Голда тем же вызывающим взглядом сдержанной наглости, взглядом, который выводил из себя школьных учителей и других имевших отношение к его воспитанию взрослых с того самого дня, как Фиши начал ходить. Подражая своему старшему брату Шейки, который пристроил его на выгодное местечко при подпольной дилерской сети пригородных торговцев автомобилями, Фиши, вместо того чтобы протянуть одну руку, засунул обе в карманы брюк. Голд понял, что ностальгия в этот вечер не измучит его.

— Сид передает привет твоему брату Шейки, — с апломбом солгал Голд, чтобы растопить лед отчуждения. — И как это Шейки научился зарабатывать такие деньжищи?

— Меня зовут Ловкач, а не Стукач.

Юджин густо покраснел. — Моя мать с ума сходит, когда он при ней начинает так говорить.

— Я же ничего не вынюхиваю, — начал отступление Голд. — Я просто интересуюсь: как человек, который даже школу не закончил, научился разбираться во всех этих слияниях, перестрахованиях, ускоренных обесцениваниях, вторичных долговых обязательствах и прочей белиберде.

— Тебя зовут Гнус, а не Брюс, — сказал Фиши Сигел. — Ты, наверно, спятил, если думаешь, что я буду откровенничать со всяким говном, которое собирается работать на правительство.

— Говном? — повторил Голд, чувствуя себя так, будто его вывернули наизнанку.

— Говном, — повторил Фиши Сигел с уверенностью, не оставлявшей места для сомнений. — У тебя есть слово получше? Что на меня дивиться — я ведь не девица.

— Черт побери, — сказал Голд с измученным и протяжным вздохом. — Меня уже просто тошнит от людей, которые все время ругают правительство.

— А меня нет, — весело чирикнул Крап Уэйнрок.

— И меня тоже нет, — сказал Фиши Сигел. — Юджин, тебя тошнит? Ну, а как там в Вашингтоне, Голди? Я всем ставлю. Только давай без вранья.

— Меня зовут Абрамович, а не Вральманович, — сказал Голд и замолчал, дожидаясь, когда принесут еще выпивки. Никакое лукавство с этими людьми не проходило. — Откровенно говоря, я просто не знаю, Фиши. Я никак не могу разобраться. В Вашингтоне говорят такие вещи, каких я в жизни не слыхал. Иной раз они говорят что-нибудь смешное, но никто не смеется. А то бывает, что я говорю что-нибудь серьезное, а они думают, что я шучу. Или я говорю что-нибудь смешное, а они думают, что я говорю серьезно. Они ничему не удивляются.

— Они хоть знают, что они помешанные?

— Они не знают, что это странно.

— Наше ворье и насильники, которые теперь повсюду, тоже не знают, — мстительно сказал Фиши Сигел. Группа итальянцев неподалеку согласно забормотала. Женщина в другом углу ополчилась на грабителей и налетчиков.

Голду казалось, что не курят здесь только он и Юджин. — И не затыкай мне рот, Юджин. Сейчас ворья, насильников и убийц развелось столько, сколько прежде никогда не было, и их число не уменьшится, буду я говорить об этом или нет. Слушай, Голди, ты что, думаешь, я считаю себя мошенником, когда пишу липу в бухгалтерских отчетах? Почему же они должны думать иначе? Ты считаешь, что мы совершали преступления, когда воровали всякие школьные принадлежности и когда нам приходилось шманать на складе? Помнишь, как у тебя из-под свитера прямо на глазах миссис Просан выпала коробочка с перышками? Ну и клоц [136] же ты был. — Фиши, наконец, улыбнулся.

136

Дубина (идиш).

— А что такое перышки? — спросил Юджин.

— Это такие маленькие металлические штучки, чтобы вставлять в деревянные вставочки, которые мы грызли. Когда тебе нужно писать, ты макаешь их в чернильницу, которая стоит у тебя на парте.

— А что такое чернильница?

— Да, многое в этом мире изменилось, если Юджин даже не знает, что такое чернильница, — сказал Крап Уэйнрок.

— Ты по нему не суди, — сказал Фиши, и в голосе его одновременно прозвучало и презрение, и безграничная любовь к сыну. — Он глуп, как пень. Женился, когда ему стукнуло двадцать два.

— Ты сам не хотел, чтобы я с ней жил, — сказал Юджин. — И не давал нам денег на покупку дома, пока мы не поженились.

— Одно время у меня стали расти бородавки, — вспомнил Голд. — На всех пальцах, штук семнадцать. Я в школе каждый день замазывал их чернилами, и они прошли.

— Все переменилось, — сказал Крап Уэйнрок. — Магазины закрыты, витрины заколочены. Куда теперь ходят за покупками?

— Конечно, переменилось, — проворчал Фиши Сигел с раздражительной занудливостью человека средних лет, не любящего расставаться со своими привычками. — Когда мы были мальчишками, итальянцы всё норовили нас поколотить. А теперь нам приходится прятаться в итальянском баре, если мы хотим, приходя сюда, чувствовать себя в безопасности. Итальянцы уедут, с чем мы останемся? Они и стариков убивают, в прошлом году убили мать Райми Рубина.

— У нас в квартале жил один христианский мальчишка, — сказал Голд, — и его отец давал нам бесплатные входные билеты на «Стиплчез», а там мы подходили к старикам и клянчили у них билетики на те аттракционы, на которых им кататься было слишком страшно.

— Джимми Хайнлайн, — вспомнил Фиши Сигел. — Его семья разводила цыплят. У него была любимая шутка. Он мне говорил, что сначала был Кони-Айленд, теперь это Коган-Айленд, а потом будет Кун-Айленд [137] . Сейчас он мог бы включить туда еще и пуэрториканцев, они тоже порядком наглеют, но тогда о них и слышно не было. Я сказал, что раскрою ему череп, если он и дальше будет так шутить, и, наверно, здорово его напугал, потому что больше этой шутки я от него не слышал.

137

… сначала был Кони-Айленд, теперь это Коган-Айленд, а потом будет Кун-Айленд. — Название этого района Нью-Йорка происходит от датского conijin, что означает «заячий»; Кони-Айленд, таким образом, можно перевести как «заячий остров». В шутливых названиях «Коган-Айленд» и «Кун-Айленд» широко распространенная еврейская фамилия и презрительное наименование негров (кун) намекают на преобладающее население этого района Нью-Йорка.