Голливудская трилогия в одном томе
Шрифт:
– Лео? Вина мне! Два доллара на чай!
Из горла трубы раздался искаженный связью голос:
– Вы ведь не пьете!
– А сейчас хочу выпить. И хот-догов!
Латунный раструб что-то проскрипел и умолк навеки.
Древнейший удовлетворенно крякнул и в молчаливом ожидании уставился на стену. Несчастные пять минут тянулись как пять столетий. Пока мы ждали, я достал блокнот и переписал туда имена с фотографий. Наконец, мы услышали характерный звук, с которым обычно хот-доги и вино ездят в кухонном лифте. При этом Клайд Рустлер так насторожился, как будто уже успел напрочь забыть о том, что у него в стене проходит труба. Возня
– Один, – пожав плечами, извинился он. – Давайте сначала вы. Я заразиться не боюсь.
– Мне нечем вас заражать. – Я выпил и передал ему стакан. Он тоже выпил – и прямо на глазах размяк.
– А теперь, – сказал он, – предлагаю вам посмотреть, что я смонтировал из старых пленок. Спросите зачем? На прошлой неделе кто-то позвонил мне с Большой земли. Какой-то знакомый голос. Знаете, когда-то у Гарри Кона [345] была сиделка, которая никогда не говорила «да» – она всегда говорила: «Да-да-да, Гарри, конечно!» Так вот, сказали, что ищут Робина Локсли. Робина Гуда. В смысле, Робина из Локсли. А я вспомнил, что была одна актриса, которая взяла себе такой псевдоним. Зря старалась – все равно сгинула где-то в замке Херст или на его задворках… И вот теперь какой-то голос – столько лет прошло – и спрашивает Локсли. Я испугался. Просмотрел все катушки, откопал один фильм, в котором она снялась в двадцать девятом году, уже во времена нормального звука. Посмотрите.
345
Гарри Кон (1891–1958) – американский кинопродюсер, один из президентов Columbia Pictures Corporation.
Он вставил пленку в проектор и включил подсветку. В нижней части большого экрана высветлилось пятно изображения.
На экране прыгает и кружится цирковая бабочка – красиво взмахивает прозрачными крыльями, расточает улыбки и смех… А через минуту – не менее красиво убегает, преследуемая белыми рыцарями и черными злодеями.
– Узнаете?
– Нет.
– Так, даю еще одну попытку!
Он запустил пленку. На ней дымились какие-то костры в снегу, а на их фоне русская аристократка томно курила длинные сигареты и терзала носовой платок – как будто кто-то уже умер или умрет в следующем кадре.
– Ну что? – с надеждой спросил Клайд Рустлер.
– Нет.
– Попробуем еще раз!
Проектор выбросил в темноту: 1923. Мальчик а-ля Том Сойер карабкается на дерево за яблоками, поворачивается в кадр, смеется, при этом под рубашкой проступают бугорки – и это явно не яблоки.
– Том-Сойерша… Кто такая – ума не приложу.
Старец вывалил на экран по очереди еще штук пятнадцать образов – начал 1925-м, а закончил 1952 годом. Здесь были все – женщина-загадка, мисс Очевидность, добрая фея, мерзкая ведьма, сумасбродка, вещь в себе, красавица, простушка, серая мышь, хитрая лиса и святая невинность…
– Никого из них не узнали? Черт! Так ведь можно и голову сломать. Все пытаюсь вспомнить, зачем я сохранил эти дурацкие пленки… Видите – кто перед вами сидит! Вы хоть представляете, сколько мне лет?
– Девяносто – девяносто пять – что-то около этого?
– Десять тысяч – не хотите? Помните корзинку, которая
– Вот и я про то же. Я, собственно, из-за этого и тащился к вам сюда – пытаюсь идти по следу. А может быть, тот самый голос по телефону…
– Какой голос?
– Голос Констанции Раттиган, – сказал я.
Я подождал, пока у него перед глазами осядет туман.
– А она-то тут при чем? – спросил он.
– Может быть, она что-то знает. Последний раз, когда я ее видел, она стояла в бетонных отпечатках собственных ног.
– Вы думаете, она может знать, что это за лица, что значат все эти фамилии? Погодите… Голос под дверью… Так, кажется, это было сегодня… Нет, нет – не вчера. Ну да, сегодня, она сказала: отдайте их!
– Кого – их?
– Не кого, а что. Как вы думаете, много ли здесь того, что я мог бы отдать?
Я посмотрел на картинки, развешанные по стенам. Клайд Рустлер перехватил мой взгляд.
– Кому они могли понадобиться… – сказал он. – Абсолютно ничего ценного. Даже я уже теперь не помню, какого черта я их сюда прицепил. То ли чьи-то жены, то ли девицы из бывших…
– А сколько их у вас?
– Пальцев на руках не хватит.
– Значит, Констанция хотела их у вас заполучить. Может – из ревности?
– Констанция? Может! Кто-то имеет привычку хамить за рулем на улице, а она лихачит, прыгая из койки в койку. Ей нужно обязательно всех распихать локтями, а еще лучше задавить или взорвать. Всех моих цыпочек, всех до одной… Ну, ладно. Допивайте вино. У меня куча дел.
– Интересно, каких?
Вместо ответа он снова принялся перематывать свои пленки в проекторе, явно настроившись не менее чем на тысячу и одну ночь волшебных сказок из прошлого.
Я еще раз прошелся вдоль стены, лихорадочно переписывая имена с фотографий, после чего сказал:
– Если Констанция придет еще раз, вы сможете дать мне знать?
– Если она явится сюда за фотографиями?! Спущу ее с лестницы.
– Кое-кто уже грозился это сделать – правда, на лестницы не разменивался. Пообещал сразу в преисподнюю. А вы-то за что ее так?
– Наверняка ведь есть какая-то причина… Надо только вспомнить! Так зачем, вы говорите, сюда пришли? И как вы меня назвали?
– Клайд Рустлер.
– Ну да. Он самый. Теперь вспомнил. А вы знаете, что я отец Констанции?
– Что?!
– Отец Констанции. Я думал, я вам говорил. Ладно, идите. Доброй ночи.
Я вышел и закрыл дверь, оставив за ней неизвестно чьи лица на стенах, запечатленные неизвестно кем.
Глава 24
Спустившись в зал, я прошел его до конца и посмотрел вниз. Потом шагнул в оркестровую яму, добрался до задней стены – и через дверь вгляделся в глубину длинного вестибюля, где одна кромешная ночь сменяла другую, сгущаясь в черную точку где-то вдалеке, в районе заброшенных гардеробных.