Голод
Шрифт:
– Руар не желал и слышать, чтобы мальчики хоть шаг делали в сторону Рэвбакки, но я отправляла их туда, когда его не было дома. Детям нужна еда.
Руар кидал взгляд в нашу сторону, прежде чем вернуться к своему занятию. Бриккен продолжала болтать, очищая картофель.
– Никто ведь не пострадал, – продолжала она. – Ада Нильссон из Рэвбакки жила в таком довольстве, что могла позволить себе носить шубу и муфту. Так она и делала – крестьянин Нильссон к тому времени уже умер и ничего ей не мог сказать. Убился насмерть, знаешь ли. Но это было еще до меня. Кстати, этот крестьянин из Рэвбакки – его называли местным козлом. Везде у него были женщины. Что они в нем
Руар пытался приструнить Бриккен, когда она расходилась, и начинал что-то говорить, но она его обычно не слушала. Чаще всего он натягивал сапоги и оставлял ее, а она продолжала.
– Поговаривали, что его жена чуть не умерла от бесконечных родов, стоило ему штанами тряхнуть – и она уже понесла, – продолжала Бриккен расписывать крестьянина из Рэвбакки. – Вот уж многих порадовал – на всех его хватало, пока камень не забрал его жизнь. Слышишь, с тобой могло бы и что похуже случиться.
Она рассмеялась. Сама решала, что как назвать, никого из нас не спрашивая.
Какое облегчение, когда Бриккен показывает рукой, что я могу отложить стопки одежды в сторону. В них по-прежнему хранится запах Руара, я вдыхаю этот запах и чувствую, как щеки у меня краснеют. Бриккен вновь ставит кофейник, выбрасывает старый комок в ведро с компостом. Оно уже почти полное, скоро мне придется идти его выносить.
Ее руки чуть заметно трясутся, когда она пьет. По радио рассказывают о прорвавшейся плотине в Вермланде – водяные массы увлекли за собой женщину моего возраста и убили ее насмерть. Я не та женщина, я плотина. В любую минуту меня может прорвать, и тогда я затоплю весь этот дом, свою свекровь, и утоплю ее. Бриккен снова говорит о Фриде, та потеряла старшую дочь, умершую от скарлатины, ей нужна была помощница, способная присмотреть за младшими детьми, поэтому Бриккен и попала к ней. Несколько лет спустя детей разметало по свету, как пух от одуванчика. Прошло более семидесяти лет, но у Бриккен по-прежнему слезы наворачиваются на глаза.
– У матушки Фриды, видать, имелись запасные глаза на затылке, – произносит она, – уж как она присматривала за детишками, и на всех у нее хватало душевного тепла.
Такой и должна быть хорошая мать.
Слова обжигают меня.
– Хотя за меня ей платили, понятное дело.
Прежде чем продолжить, она поправляет перед собой скатерть, словно желая успокоить свои руки.
– Материнская любовь может выражаться очень по-разному.
Что она имеет в виду?
Моя мама считала, что я пуглива и эгоистична – она грозилась отправить меня в Норрфлю, когда я, испугавшись, забыла запереть хлев. А когда я оттолкнула батрака в тот раз, когда резали свинью, она отправила меня к доктор Торсену и позволила ему разобрать меня по пунктам. У нас у каждой по ребенку, у Бриккен и у меня, и мой ребенок – наша общая радость. Наверное, мой Бу не понял бы, если бы я все ему рассказала. Хотя от того, что я сделала по отношению к нему, вреда ему не будет, я уверена. Бриккен сидит напротив меня и выглядит, как обычный человек, хотя однажды ее продали тому, кто запросил самую меньшую цену [3] . Она объясняет это тем, что на рубеже веков в сельских домишках свирепствовала нищета: родители брали деньги за то, чтобы присмотреть за чужим ребенком, чтобы накормить собственных.
3
Имеется в
– Поначалу нас было у матери трое, – говорит Бриккен и смотрит в окно. Снаружи уже совсем стемнело. – Я была самая младшая и попала к Фриде, дома с матерью остался только брат. Ничто нельзя воспринимать, как данность.
Похоже, она буквально читает мои мысли.
– Так было в те времена, – продолжает она. – И сейчас, наверное, так же: не всем на земле находится место.
Уткнув глаза в скатерть, она убирает несколько крошек. Плотнее запахивается кофту, защищаясь от сквозняка в прихожей.
– Единственное, что точно известно – ничто и никто не принадлежит нам навсегда. Некоторые вещи не в нашей власти.
Почему она так говорит?
Возможно, она не имеет в виду ничего конкретного. Руар умер, а ее родители и приемная мать тоже с ней разлучились. Про Фриду Бриккен сказала, что у нее была чахотка. С этим ничего нельзя было сделать – напала на тебя эта болезнь, помощи не жди.
«Много есть такого, что не в нашей власти, – думаю я про себя. – Одно утрясается само собой, а другое – нет».
Думаю, рано или поздно меня заперли бы под замок, однако этого не произошло. Я разговаривала, как все, улыбалась, как все, и пожимала плечами. Потом сын Бриккен посватался ко мне, я вышла замуж и стала нормальным человеком – таким, которые может открыть дверь и внутрь, и наружу. Довольно долго мне удавалось избегать посещений врача – в этом доме никто не подозревал, что раз в квартал у меня намечено утро страха с доктором Турсеном. Разбор на его медицинском судилище, чтобы ответить «нет» на все вопросы. Не допустить падения в темноту под взглядами чужих глаз. Мягко красться на цыпочках.
В те дни, когда мне предстояли встречи с доктором Турсеном, Овчарка всегда держалась неподалеку. Еще до того, как мы с отцом выезжали из дома, мраморная говядина за завтраком напоминала о лестнице в доме доктора: белые извилистые линии на темном фоне. Угольки в печи – его трубка, ветер, трепавший кроны деревьев за окном – его трепещущие усы. Тень Овчарки выскальзывала вслед за мной во двор, когда отец подгонял машину и махал мне.
– Веселее, малышка Кора!
И мы ехали, потому что так решила мама. Ее мнение перевешивало все. С обеих сторон проплывали поля, потом они кончались. Когда мы добирались до места, город отдыхал, встречая нас запахами асфальта и резиновых шин. Мы всегда приезжали очень рано, чтобы не отсвечивать. Пока не открылись магазины, между проезжей частью и домами успевала вырасти трава, люди переступали через нее, оберегая подошвы. Птиц не волновало, что город закрыт, они перелетали с дерева на дерево в бесконечных поисках еды.
Доктор обменивался рукопожатием с отцом и высасывал из него немного энергии – тощий, скрюченный мужичонка лет пятидесяти пяти с темными расчесанными на пробор волосами и узкими плечами. Здесь, в приемной доктора, отец словно ужимался, становился меньше, чем на своем дворе. Я видела, как разгораются угольки в трубке, когда доктор всасывал воздух. От этого дыма щекотало в носу и слезились глаза.
Спокойно ли я дышала с нашей последней встречи? Слышала ли сердцебиение? Сделала ли я кому-то что-нибудь плохое? Пугают ли меня внезапные звуки? Были ли у меня фантазии?