Голод
Шрифт:
С яблонь уже осыпались последние листья, они стояли нагие, сгибаясь от восточного ветра, и я пошарила в куче листьев под деревьями, в траве и возле ягодных кустов, чтобы точно не оставить на земле ни одного яблока. Вязаные варежки Армуда валялись рядом с вами в траве – должно быть, он забыл их, когда обнимал вас утром, поискал немного, прежде чем уйти из дома, но не нашел. Должно быть, за день у него сильно замерзли руки – вторые варежки совсем не такие теплые. Я смотрела на сине-красный крестообразный узор. Надо не забыть занести их в дом и повесить над плитой, чтобы они высохли к вечеру – вот о чем я подумала. Потому что вечером он собирался подвесить качели, которые давно для вас смастерил. Положив руку
– Хочу лечь рядом с тобой, – скажет он. – Хочу положить руку на твой живот, чтобы поприветствовать наше еще невидимое дитя.
Положив в котел несколько пучков растений, я смотрела, как они запрыгали на поверхности, когда вода закипела. Вы, дети, вошли в дом, принюхиваясь, и наверняка увидели у меня в лице что-то новое, но я только подмигнула вам и продолжала готовить. Время от времени я подходила к сундуку, который Армуд отполировал, покрыл маслом, снабдил новым замками. Левый замок отбрасывал на пол такую красивую тень, когда в домик заглядывало солнце. В благодарность я протерла зеркало Армуда и его бритву, а потом аккуратно сложила на дно сундучка.
Надеюсь, он будет бриться завтра утром, а не сегодня вечером, я так люблю просыпаться от скрипа половицы! По вечерам этот звук пропадает среди прочих звуков.
Скоро будет готов ужин. Живот еще плоский, но под передником уже таится новая жизнь. У меня за спиной вы играли вдвоем, но я знала, что вас скоро станет трое. Когда подуют осенние ветра, мой живот вырастет не хуже горы Хельсингебергет, но пока еще не время. Кто-то свернулся калачиком там внутри, в тепле, а за окном на яблонях играли все оттенки осени. Уже почти шесть часов, а Армуд все не возвращается, хотя уже давно стемнело. Подумать только, что можно так волноваться за взрослого человека. Выглянув из дверей, я все равно не увидела его. Самый красивый час в саду, когда день сменяется сумерками.
Он должен уже быть дома.
Собрав несколько крошек на своем конце стола, я подперла голову руками, да так и осталась сидеть. В котле кипела вода. Во мне кипела тревога. Тревога за маленькую жизнь в животе – пока я не убедилась, что все именно так, как должно быть. Я услышала, как у тебя урчит в животе, Руар, как ты сказал сестричке, что скоро будем ужинать – вот только папа вернется. Когда я подняла глаза, ты улыбнулся ей, так что видна стала щелочка между зубами, а больше ничего не произошло, только вся воды выкипела из котла. Теплые лучи лунного света проскользнули в дом, не смотря на холод. Мы начали есть – скоро он придет и тоже возьмет себе еды, выскоблит тарелку дочиста, а вы будете сидеть и ждать, пока он не начнет рассказывать свои потрясающие, почти правдивые истории.
– Давайте есть, дети! Папин ужин готов.
Топот маленьких ног по полу, сжатые руки, пинки под столом, хихиканье.
– Буду чавкать громко-громко!
Кажется, эти слова произнесла твоя сестра. Поставив котел на стол, я придвинула к тебе поварешку. С нее капало, когда ты накладывал еду себе в тарелку. Собираясь поставить котел обратно на печь, я прошла мимо двери, чтобы еще раз взглянуть. Дверь распахнулась прежде, чем я успела дойти до нее.
Это был не он.
Вошедший
Правда слетела из его губ большой черной птицей. Голос его дрогнул, и я все поняла.
– Все произошло очень быстро. Он умер без единого звука.
И все.
Мужчина стоял молча, тяжело дыша, уставившись в пол.
В комнате царил полумрак – только что мне казалось, что так уютнее. Я выпустила из рук медный котел, и он упал на пол такой тяжестью, что на сосновой доске навсегда осталась отметина. Овощи и бульон растеклись по полу домика, как медлительная, каменистая река. В одном конце кухни стояла я, переставшая быть сама собой. В другом углу вы двое, вероятно, не расслышавшие, не понявшие. Армуд погиб.
Ствол дерева, упавший на него. Я закричала в лицо мужчине, желая испепелить его взглядом, завыла так, что затряслись стены. Вы, дети, кинулись ко мне, я схватила вас на руки, и мы замерли в такой позе. Я не хотела говорить вам, тогда это стало бы реальностью, уже необратимой.
– Отца больше нет.
Моей жизни угрожала опасность, тело приготовилось к бою, не понимая, что уже поздно. Чудовищной болью оно приготовилось защитить меня и устроить все по-хорошему. Человек, стоящий передо мной, ничем не мог помочь мне – он тоже угроза, все превратилось в угрозу мне и моим тощеньким детям.
Мужчина попросил воды. Не помню, дала ли я ему напиться, но после этого он ушел.
Когда он ушел, мы крепко прижались друг к другу. Два маленьких теплых тельца, которые мне предстояло защищать. Ваша одежда промокла и стала холодна, как лед. Туне Амалия прижимала к себе свою куклу Беатрис. Глаза у нее покраснели от слез, а ты, Руар, побелел как молоко. Моя боль отражалась в твоих глазах.
Отца больше нет.
Все произошло быстро, так сказал лесоруб, так что я повторила это. Умер без единого звука. Уже тогда я поняла, что это неправда – слышала потом, как они пилили и рубили дерево, чтобы достать его тело. Бились больше часа.
И я увидела его.
Поздно вечером мужчина вернулся обратно с Армудом. Трое мужчин принесли его в наш дом. Он лежал холодный, изувеченный на кухонном столе под простыней с вышитыми цветочками и монограммой желтыми стежками. Кто-то закрыл ему глаза, потому что сам он уже не мог этого сделать. Лицо Армуда замерло в выражении отчаянного крика. Синие губы, безмолвный ужас. Туне Амалия была еще невелика ростом и не доставал до стола, но ты, Руар – думаю, ты увидел его, прежде чем сон спас тебя.
Отца больше нет. Я стояла посреди кухни – здесь осталась только я. Все закружилось вокруг – теперь ничего уж нельзя взять назад. Я уложила вас в тот вечер, или вы легли сами? Знаю только, что, когда вы заснули, я стояла с двумя монетами в руках и смотрела на ноги Армуда. Это зрелище пугало меня. В ушах у меня гудело. Никогда еще я не видела его таким – от выражения ужаса на его лице по телу пробегали мурашки. Я осторожно прикоснулась к его руке, торчавшей из-под простыни. Запястье было холодным наощупь, кровь не стучала в жилах, как я привыкла. Мои пальцы нащупали лишь неподвижность. Он лежал под простыней – такой бледный, в нем не осталось ни крови, ни жизни. Лес разорвал белые шрамы, оставшиеся от лап медведицы. Теперь эти раны уже не затянутся.