Голодная бездна Нью-Арка
Шрифт:
Она.
И Мэйнфорд.
Кохэн. Остальные, которые берутся судить. И сам суд, что в любом случае состоится, никто не посмеет обвинить в предвзятости.
С замками дежурный возился долго. И решетка отворилась с протяжным скрипом, а помнится, Мэйнфорд просил разобраться с петлями. Внизу и без того неуютно, а еще и скрипом нервы дерут.
Ник лежал.
Он вытянулся поверх тоненького одеяльца, руки сцепил на впалой груди… дышит? Дышит. Веки дрогнули, и в мутных глазах мелькнула искра… разума?
Безумия?
— Вы пришли.
— За что? — Мэйнфорд наклонился над стариком. А сейчас Ник выглядел куда старше, чем накануне. Восемьдесят? Да все девяносто, или сто, или сто двадцать, если обыкновенный человек способен протянуть сто двадцать лет.
Белые волосы.
Белая кожа… как у Тельмы. Почти как у Тельмы.
Белые глаза, в которых теряются маковые зерна зрачков.
Ник дышал, но дыхание его было слабым, поверхностным. И Мэйнфорд ясно осознал, что до суда, даже если треклятый суд состоится нынче же вечером, подозреваемый не дотянет.
— Вы… заставили его уйти… дверь закрылась… они ушли, и дверь закрылась… одна дверь…
— Кто ушел?
— Тот, кто лжет…
— Ник, послушай. Это Тельма. Она чтица. Ты знаешь, что это означает?
— Да… она видела… все видела… жаль… с крыльями ей было бы лучше… пусть смотрит… я… хочу, чтобы она посмотрела… я… скажите маме, я не хотел убегать…
Его голос стал слабым, и Мэйнфорду пришлось наклоняться к самым губам безумца. Странно, но пахло от Ника вовсе не помойкой.
Костром.
И землею еще… и пылью, тленом… старым склепом, в который однажды лег дед… самую малость — морем, с солью его и дурною натурой.
— Отойдите, — попросила Тельма. И руку протянула. А пальцы-то ледяные… это не дело, надо сказать Кохэну, пусть приоденет девчонку, раз уж сама она не в состоянии о себе позаботится.
Она присела у лежака.
Пальцами свободной руки коснулась лба.
Провела по носу… прикрыла глаза…
— Он умирает. У нас мало времени… и я не уверена, что выведу двоих.
— Постарайся, — Мэйнфорд не собирался отпускать ее одну. Нет уж, у любого безумия должен быть предел.
— Постараюсь…
Ее голос доносился издалека.
Из-за ограды… за оградой расстилалось поле, бурое, покрытое редкими кочками. На кочках росла трава, но за лето она выгорела, а потом сгнила, и ныне стебли ее расползались поверх земли.
— Ник! — Мэйнфорд обернулся на голос.
Дом.
Старый. Грязный. С крышей, которая — он точно знал, протекала, и тогда по дому расставляли ведра и тазы, собирая воду. И его задачей было следить, чтобы ведра эти не переполнялись…
…и еще за сестрами присматривать.
…старшая-то ничего, зануда, но и только, а вот Дженни нарочно все делает. Ник ей одно говорит, а она… мама же и слушать не желает. Мол, Ник уже взрослый… единственный мужчина в доме… обязан…
— Ник, вернись!
Мама возникла на пороге, широкая женщина в старом пальто, наброшенном поверх халата. — А ну, кому сказала?!
А вот и не
У него планы были! И он отпрашивался, еще вчера отпрашивался, и позавчера, и говорил, что пойдет на рыбалку… рыбы принесет… ну, Ник надеялся, что принесет. С рыбой если вернуться, мать не так зла будет… рыба — это еда, хотя и говорят, что рыбу из Синюхи есть нельзя, травленная она.
Ничего, может, и можно, если поварить хорошенько.
Все не крупяной суп.
Крупы эти уже из ушей лезут…
— Ник, поганец ты этакий… — мама шла по двору, быстро, и Ник спохватился. Если догонит, то вернет.
Запрет.
И вообще… он взрослый уже! Сама говорила, что Ник — мужчина, а мужчины решают сами, что им делать… подумаешь, слухи… Роэн пропал… сто пудов сбежал, как собирался. Он хотел в Атцлан пойти, за сокровищем масеуалле… и значит, пошел.
Вот будет весело, если найдет и вернется!
То-то все, кто Роэна дурачком называл, попляшут… а вот Ник никогда не дразнился. И даже удочку свою давал. С ним Роэн сокровищем поделится.
— Я вечером приду!
Ник ловко перемахнул через ограду.
— Приду, слышишь?
Он не бросает никого, он просто погуляет. К реке. К реке ведь все ходят. А если так, то безопасно. Девчонок же с Ячьей фермы — все это знают — циркачи украли, те, которые весной приходили. Ник сам бегал глядеть, как они на дальнем поле шатры ставят. И на зверье всякое… и на людей, которые на людей вообще не похожи. Особенно впечатлила женщина-людоедка, которую в клетке держали, как и медведя со львом. Лев не понравился, старый и дохлый почти, а женщина была голою и кость грызла, большую, может, даже человеческую, если уж людоедка.
…девчонки те, поговаривали, непростыми были.
Может, из них тоже циркачей вырастят. Или еще кого…
Тропинка сбегала с холма, и дом, и ограда, и мать осталась позади… ничего, к темноте Ник вернется. Мать, конечно, поругает, может, погрозит ремнем, но бить не станет. Это папаша, чуть что не по нраву, за ремень хватался.
Хорошо, что сдох.
Нет, так говорить нельзя, но ведь и в самом деле хорошо. Ник нисколечки не огорчился, а что мамаша выла, это для порядку. Всем легче жить стало. Она на работу ходить, сутки через двое, а Ник с малыми сидит. Следующим летом и он пойдет, сосед обещался взять на подработку. Тогда и деньга в доме появится.
Что ни говори, а жизнь была хороша…
И рыбы он наловит.
Малые рады будут. У них от крупяных супов животы болят.
Он съехал с холма, почти к самой воде. Штаны промокли, но Ник на этакую мелочь внимания не обратил. Он штаны вовсе снял, кинул на ветку дуба — на ветру скоренько просохнут, а там и грязь сбить можно, чтоб мамаша не сильно злилась.
Вода в Синюхе давно уже утратила исконно синий цвет, сделалась темною, с грязным желтушным отливом. Он, как поговаривали, появился из-за завода и труб заводских, из которых в реку лилось всякое дерьмо… вот и дохла рыба.